Страница 7 из 42
— А убийство точно было?
— Полагаю, что да.
Я глотнул коньяку прямо из банки.
— Извините, мне нехорошо.
— Это я извиняюсь, — он было встал, я воскликнул:
— Ради Бога, не оставляйте меня сейчас одного!
— Неужто так плохо?
От сочувствия у меня слезы на глазах выступили.
— Федор Платонович, выпьете со мной?
— Ну ежели чуть для компании.
Я рюмку из застекленного серванта достал. Выпили.
— Расскажите мне все, сделайте милость.
— А вам не вредно?
— Может и вредно. Только это постоянное дерганье за нервы еще вреднее.
— Кто вас дергает?
— Не кто-то конкретно, но… скорее, сам себя.
— Ладно. 10 июня в начале одиннадцатого ваш сосед Голицын возвращался из Москвы и видел на вашем участке идущую к дому женщину. Такие он мне дал показания той же ночью: маленькая блондинка в белом. В записной книжке у вас — Вера Вертоградская, я обзванивал знакомых и заказчиков. Она снимала в Москве квартиру вместе с подругой, Наташей Веретенниковой. Наташа эта говорит мне: «У Веры «медовый месяц», такую она ей записку оставила: «Буду через неделю, у меня медовый месяц». Месяц на неделю… молоденькие девчонки, что с них взять, — пояснил Котов снисходительно; он мне все больше нравился. — Ну ладно. На квартире их Вера так и не появилась.
— Но почему именно убийство?
— Слушайте дальше. Можно закурить?
— Конечно, пожалуйста.
Я протянул пачку «мальборо» (в этом доме военные запасы, ей-Богу!), он закурил «приму»: «у меня свои».
— Вы были весь в крови, — заговорил отрывисто, как в начале знакомства. — Вторая группа, ваша. Она уже свернулась, засохла, — следователь сделал паузу, затягиваясь. — И на нее натекла другая кровь, много крови.
— Другая? — тупо переспросил я.
— Они почти не смешались, понимаете? Четвертая группа, редкая. Вспомнив о показаниях Голицына, я сверил. В прошлом году Вертоградской делали операцию аппендицита. Дали справку: та же группа. Но вы не могли ее ранить или убить.
— Не мог? — я никак не мог сосредоточиться на ужасных подробностях.
— Другая кровь сверху, понимаете?
— Да может, она не убита?
— Может, — следователь вздохнул. — Но куда делась, истекая кровью?
Мне вдруг в голову втемяшилась белая статуя в моем саду, качнувшая головою… Но не втягивать же хорошего человека в такой жуткий бред!
— Значит, ее унесли?
— Кто, как, куда? Сосед ваш видел женщину в четверть одиннадцатого. Примерно в то же время Надежда Голицына заметила два силуэта в окнах мастерской. И через полчаса нашла вас полумертвым. Вы следите за моей мыслью?
— Следить-то слежу, только никак не соображу.
— Я тоже. Речь идет о тридцати минутах. Вечер поздний, но — пятница, улица не пуста, народ с московской электрички. Я опрашивал: маленькой блондинки в белом никто не встречал… да она и вся окровавленная должна быть! Человек с убитой или с раненой на руках — тоже.
— Вы провели такую работу?
— Провел.
— Вас так заинтересовало это дел?
В глазах напротив мелькнуло что-то льдистым блеском.
— Я при этом присутствовал.
— Как это?
— В доме номер восемь, наискосок от вашего, живет моя невеста. Мы с ней во дворе на лавочке сидели, ее сына ждали. Из Москвы на машине. Конечно, изгородь, кусты и деревья обзор загораживали, но свет у вас в мастерской я помню, музыка доносилась…
— Не обратил внимания, расслабился, знаете, день тяжелый был. Однако Ольга ручается: с одиннадцати до двенадцати ни одна машина по улице не проезжала, она прислушивалась, сына ждала. Примерно в половине первого, по звонку Голицыной, подъехали наши из райцентра. Ну, возглавил бригаду. — Котов помолчал, потом добавил со сдержанным гневом: — На моих глазах меня обвели вокруг пальца!
Я вдруг ляпнул с ужасом:
— Статую женщины не видели?
— Ваших работ я не видел. Они уничтожены, Максим Николаевич, кроме последней — «Надежды».
— Мертвая тут. Недаром этот дом…
— Проведен самый тщательный обыск, — перебил следователь, — и дома, и участка. Узнав о двух группах крови, я достал служебную собаку. Результат нулевой.
— А отпечатки пальцев?
— Ваши, я успел снять до «скорой». Голицыной и Вертоградской (идентифицировали по ее личным вещам). Да, еще «отпечатались» домработница Кочеткова и ваш знакомый ювелир Колпаков.
— У него есть алиби?
— Весь вечер 10 июня играл в покер.
— С кем?
— С другим вашим знакомым.
— Невропатологом?
— Да, с Золотцевым. На квартире у последнего.
— Надо бы этих друзей раскрутить.
— Если у них сговор — трудно. Время для обыска на квартирах упущено, а машины проверены: у обоих «чистые», — Котов помолчал. — Нету трупа — нету «дела». Я занимаюсь всем этим по собственной инициативе. Вы — наша гордость, Максим Николаевич, — он улыбнулся с чуть печальной иронией.
Гордость Змеевки! Звучит. Но к чему усмешечка? Этот простой рабочий человек почти против моей воли заражал энергией и азартом. И страхом — не так-то он прост, а я совсем трусом стал.
— От Вертоградской пришло письмо, — я протянул; он, воскликнув «отпечатки!», осторожно взялся за кончик листка, прочитал, изучил конверт.
— Послано восьмого из Каширы… — протянул задумчиво. — Вам известно, что Золотцев с первого июня проводил свой отпуск на Оке?
— Под Каширой?
— Да. Я разыскал его, там целый лагерь на колесах. Но вроде бы он отдыхал один.
— А как же игра в покер?
— 10-го перекупался в холодной воде, кашель, съездил домой за кодеином.
— Интересно? На машине ездил?
— На электричке. Не подкопаешься: мотор, говорит, барахлил, не захотел рисковать.
— Во сколько он ездил в Москву?
— Ушел из кемпинга в пять. В девять к нему уже заявился Колпаков.
— Вы им верите?
— До окончания следствия не имею такого обыкновения. — Федор Платонович закурил новую сигарету. — Знаете, какое у меня ощущение от этого дела? Все главные — подчеркиваю, все, и соседи ваши — как-то необычно напуганы.
— Я тоже, — сознался я.
— Да вы-то понятно, такой удар… два удара наповал. А им чего бояться? Мрачное дело, темное, нехорошее.
— Разве бывают хорошие?
— Ну, попроще, без претензий. А тут… все шиворот-навыворот. Вот например. Самым решительным образом Вертоградская разрывает вашу связь в письме, так? Так зачем явилась 10-го? Скульптуры перебить?
— Она бы не справилась. Надя говорит…
— Вот Надя ваша справилась бы, — перебил он с военной прямотой.
— Вы считаете ее сумасшедшей?
— Я говорю о физических возможностях. Этот акт вандализма совершил, конечно, человек со сдвигом. Ваш враг — бешеный и ловкий одновременно.
— Наверное, он прислал мне гроб.
— Что?
— Я позавчера пришел из больницы и увидел в сарае гроб.
— Он сейчас там?
— Ну, если ночью не украли.
— Пойдемте!.. Я возьму письмо, надо сверить почерк.
Яркий блеск августовского полдня в дверном проеме осветил богатую домовину.
— Шикарно, денег не пожалели, — следователь рассматривал гроб, щелкая замками. — Понятно, частная фирма. Их сейчас развелось, как грибов гнилых.
— Федор Платонович, мы правда живем при капитализме?
— Не спрашивайте, не знаю при ком, — он с отвращением отмахнулся. — При том или при сем, а дело свое делать надо. Запросы я, разумеется, пошлю, но надежда слабая… Кто-то ненавидит вас предельной ненавистью. А охрану предоставить я не могу.
7
С высокого крыльца я смотрел, как за оградой, обвитой плющом, брат с сестрой играют в теннис. Загорелые, ловкие, сильные, оба в белом, ее легкие пышные кудри, выбиваясь из-под ленточки, взлетают от движений. Красивое зрелище.
Интересно, смогу ли я?.. Об играх ли думать бедному безумцу? Тут я заметил, что мну кусок пластилина (в сарае случайно прихватил) и изумился. Из рук моих вылупилось крошечное существо с безобразным (не ангельским) личиком, с крыльями за спиной и рожками на темечке. Я очень испугался и судорожно сжал пальцы; существо испустило дух, недовоплотившись. Брат ее прав: алебастровые дева с юношей, подглядывающие за мной из зелени, мешают. И невропатолог прав: я боюсь женщин и работы. Что-то таинственное, разуму недоступное, мешает мне жить.