Страница 40 из 42
В догорающем алом огне тяжелые складки одежды, крылья над плечами, сейчас статуя качнет головою… Раздвигая темную зелень листвы, я подошел ближе и увидел лицо, и помертвел от ужаса, и услышал позади шорох. Обернулся. Справа из зарослей бузины вышел Федор Платонович с чем-то в руках… с кувалдой! Я не удивился — в последнем содроганье, в блистающем свете сознания ко мне вернулась память.
35
— Итак, вы признаете себя виновным в насильственной смерти Вертоградской.
— Признаю.
— Поподробнее обрисуйте мотив.
— Я убил Веру, когда она пыталась украсть у меня дорогой кулон.
— Напоминаю, что ваши показания записываются на магнитофон. Будьте откровенны.
— Я абсолютно откровенен.
— Ладно, перейдем к фактам.
— 3 июня я работал над скульптурой «Сладострастие»: Цирцея, превращающая мужчин в свиней.
— Вы выполняли заказ?
— Нет, для себя. Где-то в двенадцатом ко мне приехал Колпаков.
— Встреча была условлена?
— Да, накануне я закончил Ангела смерти на могилу его жены. В разгар беседы в мастерскую явилась Вера и завела речь о кулоне. По настоянию ювелира, я принес его из спальни, но не отдал ей, так как решил починить застежку. Около часу они уехали. Я продолжал работу.
— При свечах и при музыке?
— Идиотством я не страдал и всегда работал в тишине при естественном освещении.
— Почему никто из ваших друзей не отметил необычность обстановки 10 июня?
— Я редко кого допускал в мастерскую. А 27 апреля в свой мнимый день рождения Вера устроила мне сюрприз: привезла и зажгла ароматические свечи. Очевидно, тот душок и застрял у них в памяти.
— Значит, весь этот эстетский антураж…
— Именно антураж, вы уже поняли. Ну, сходил в сарай заточить долото, а когда поднялся в мастерскую, там была Вера.
— Если Колпаков посадил ее на последнюю перед перерывом электричку, она вернулась к вам через Темь.
— Стало быть, так. По времени сходится. Вера меня не сразу заметила, я же увидел в зеркале напротив входа, как она стащила со станка кулон и положила в сумочку. Тут разглядела меня и рассмеялась.
— Теперь прошу поподробнее.
— Ищете смягчающие обстоятельства? Их нет.
— Я знаю, что делаю. Драгоценность принадлежала ей. Из-за чего вы распалились?
— Не распалился. Я давно хотел ее уничтожить.
— Так разорвали бы связь!
— Разрывал, без толку. Федор Платонович, я во всем признался и не хочу рассусоливать.
— А я хочу.
— Потому что я — бывшая гордость Змеевки?
— Хотя бы поэтому. Очень важен мотив — можно скостить год-другой. К тому же есть основания оформить вам явку с повинной.
— Это как раз неважно.
— Не швыряйтесь жизнью. Вы суеверны?
— Н-нет.
— Я услышал от Колпакова любопытную вещь… то есть бабьи сказки, конечно, но для человека сдвинутого…
— Куда?
— В религиозную сферу, так сказать. Словом, он уверял, что она, извините, занималась колдовством.
— Ну, недаром же я лепил с нее Цирцею.
— И вы поверили в такую дремучую дичь?
— Леонардо да Винчи верил и Микеланджело, сами занимались черной магией.
— Но с развитием цивилизации мы, кажется, освободились…
— Это только кажется. От чего освободились-то? Вон от магии коммунизма никак не можем оторваться. И я не поверил, однако отвязаться не мог — факт. Стал читать «Христианский вестник», там есть кое-что на этот счет. И обратился за консультацией к священнику. Отца Владимира знаете?
— Ну как же. У нас живет в Теми. Старик, на удивление, здравый, умный. Что он сказал?
— Молиться, поститься, исповедаться, чтоб побороть искушение. Я пробовал — не помогает.
— Когда вы узнали о ее столь необычных действах?
— 9 мая. Она булавкой проколола фотографию трех товарищей.
— Господи, вот дребедень! Извините. Прокол есть, помню, но не на ваших изображениях.
— Я вошел в спальню, она склонилась над фотокарточкой с булавкой. Но не это меня задело, а лицо… черты заострились, какая-то нечеловеческая ненависть, садистская… Противно стало. Крикнул: «Ты что?» — дернул за руку, но она успела вонзить булавку. Метила, очевидно, в Сему — над его головой дырка.
— Ну и что? Ювелир жив-здоров.
— Неля погибла.
— Максим Николаевич, я буду настаивать на психической экспертизе. Подлечитесь, придете в норму…
— Да не стоит, я выздоровел. Но тогда, правда, взбесился, рванул кулон…
— И порвали застежку?
— Да. Хотел его в гипсе замуровать, в Цирцее. Чтоб от сороки-воровки отвязаться. Не вышло.
— Почему?
— Я чувствовал к ней сильное влечение.
— Как мужчина?
— Как мужчина. Вот тогда я и задумал преступление.
— Почему же не исполнили?
— Зачем было рисковать при Иване? К тому же надо было проконсультироваться.
— Но ведь Колпаков сумел ее бросить!
— С трудом, но он любил жену. Я же был тогда одинок. Отец Владимир подтвердил, что черная магия существует и очень опасна. Черт ее знает, в чем там механизм, но… может, и правда существует. Словом я решился, однако не предвидел последствий.
— То есть?
— Каково будет потом. Оказалось — невыносимо. Впрочем, оставим сопли. Итак, она увидела меня и засмеялась. Я сказал: «Дай починю и убирайся».
— Значит, вы не хотели ее убивать.
— Я был в сомнении. Взял пинцет, стал соединять звено и говорю: «Как ты здесь очутилась?» — «Опоздала на электричку в Каширу, сейчас перерыв». — «Почему в Каширу?» — «На киносъемки еду». — «Тебе дали роль?» — «Даст. Никуда он не денется». — «Кто?» — «Режиссер. Никто от меня никуда не денется». И опять засмеялась. Я, как всегда, ощутил желание неодолимое… подошел, накинул ей кулон на шею и им же задушил. Мгновенно, она и не пикнула.
— Вообще-то она играла с огнем.
— Может быть. У них — у «лунных», так сказать, созданий — тоже жизнь не сладкая.
— Дальше.
— Мы отразились в зеркале: ведьмочка с высунутым язычком, а за спиной, знаете, чудовище Франкенштейна. Я положил ее на пол. И тут раздался звонок во входную дверь. Набросил на труп покрывало, спустился. Соседская девочка. В белом, с теннисной ракеткой. Такая свежая, чистая. Я вдруг упал на колени и объяснился ей в любви.
— Зачем?
— Нервная реакция.
— Но зачем вы потом поддерживали в ней эту иллюзию?
— Не иллюзию — я жить без нее не мог. И не могу.
— Она-то вас дождется… из заключения. Или — не исключено — из психушки.
— Психушка не исключена. Тогда же, во время любовных восторгов, у меня возник план: как идеально, абсолютно бесследно избавиться от трупа.
— Да закопать в лесу ночью.
— Я ж не знал, что она ко мне тайком вернулась, думал, Сема в курсе. Он сообщил, что грузовик их фирмы выйдет из ремонта к 10-му — оставалась неделя. Я начал работать с бешеной энергией в кладовке, а чтоб никто ко мне не лез, спровоцировал домработницу на уход; Наде же сказал, что готовлю ей подарок.
— Ту самую «Надежду»?
— Ту самую. Съездил в Москву, еще ароматических свечей подкупил. И хотя терпеть не мог этой приторной вони…
— Вы их использовали…
— Ну да, запах разложения. С каждым днем он становился сильнее — лето, жара. И все сильнее проступали пятна на коже — черные, с зеленоватым отливом. Я закрепил труп в арматуре — пришлось ее раздеть, пышные одежды мешали — и она словно наблюдала, как я готовлю ей бетонный гроб. Мой собственный состав, прочный… до Страшного Суда… с металлическим крошевом.
— Как вы могли пойти на такую муку!
— Не сдаваться же! Притом я наконец встретил женщину, которая… ладно, никаких смягчающих соплей.
— Почему вы сразу не уничтожили первого, готового Ангела смерти?
— Чтобы предъявить его в любую минуту — вдруг Сема явится раньше. Ну и имел перед глазами образец: у ювелира потрясающая зрительная память, он лишнюю складку балахона заметил бы. Во вторник Авадонна был готов, до пятницы сохнул. В четверг я съездил в Каширу отправить ее письмо ко мне, в сумочке у нее нашел.