Сердце статуи

— Так.

— Вера говорила: как ты посмотришь, словно прикоснешься, она голову теряет.

— Неужели у меня такой взгляд?

— Такой, — она усмехнулась угрюмо.

— Да ведь она сама меня бросила! Я письмо получил: она меня бросила.

— Ну, там же «медовый месяц» светил.

— Господи, вы такие юные, такие прелестные, вам ли рассчитывать…

— Думаешь, легко по квартирам скитаться? — перебила Наташа агрессивно. — Сам бы попробовал, у тебя-то дворец!

— Сарайчик с гробом остался.

— Дом сгорел?

— Душа сгорела. Да, Наташа, я ничего не знаю, не ориентируюсь в этой жизни…

— Что с гробом-то?

— В сарае на столе стоит. Тяжелый, полированный, с замками…

— Ты с ума сошел?

— Весь мир сошел.

— Ну уж, не преувеличивай.

— Мне кто-то прислал гроб, а я боюсь об этом говорить.

— Так ведь говоришь!

— Нечаянно… Не бойся, я не совсем сдвинулся, следователь гроб видел. Но фирму непросто отыскать.

Она вдруг говорит:

— А Вера тебя боялась.

— Да неужели? Да почему же?

— Ты ей кулон разорвал 9 мая.

— Из-за чего?

— Не знаю. Что-то тебе не понравилось. А главное: ты изумруд в глину кинул и хотел замесить… или в гипс, ну в мастерской. Чтоб камень навсегда исчез. Вера тебя на коленях умолила. Вот такие идиотские выходки, — закончила Наташа философски, — и сводят женщин с ума.

— Никуда он не исчез, в секретере лежит. Знаешь, ведь работы мои разбили.

— Федор Платонович говорил. Убийца какой-то придурок. Да что от мужчин ждать?

— А если он драгоценность искал?

— Так она в секретере?.. — Наташа задумалась. — А может она не тебя боялась?

— Ее как-то ужасно потрясла смерть той женщины. Ну, в автомобильной катастрофе.

По странной ассоциации идей я поинтересовался:

— А режиссер когда утонул?

— Третьего или пятого… в общем, в начале июня. Много людей умирает… просто так, нечаянно, неожиданно.

Мы помолчали.

— Я лепил с Веры Цирцею?

— Ага, волшебницу. Но вы больше любовью занимались, чем делом.

— Все уничтожено. И она уничтожена.

— Кто?

— Статуя. Но снится. Белая, из алебастра, с зелеными пятнами. Лицо уж совсем позеленело. Я было думал, что она в доме…

— Кто?

— Вера. В моем доме. Но оказывается, она ушла.

— О чем ты говоришь? — закричала Наташа.

— Ее видели, понимаешь? В саду? Она качнула головой.

10

Москву-то я помню, знаю, а этот район нет… Бело-голубые башни, простор и ветер, такой горячий сквознячок, а вдруг обдаст ознобом. Поймал себя на жесте — ловлю такси — привычный, наверное, жест. Содрали тысячи и привезли в центр, в родное училище — ну, тут все знакомо.

Отнеслись ко мне аж с почтением (правда, я известен, говорят, и в иностранных галереях выставлен, а в Змеевке одна «Надежда» осталась). Разыскали руководителя мастерской — я очень просил — крупный старец, мне под стать, с сизой головой. Он целоваться полез, а я его не помню, хоть убей! «Ты моя гордость, — говорит, — лучший ученик. Тебе удалось соединить, — говорит, — античную пластичность, средневековую мистику в постмодернистской манере». А я ему: «Это неважно, — говорю (аж брови у старика вздыбились). — Я заболел и, чтоб тонус восстановить, должен свою жизнь вспомнить». Ну, вкратце объяснил: убили, мол, разбили… чем жить?

— Святослав Михайлович, как я к вам в ученики попал, помните?

— Ну как же, дорогой! Ты учился по классу живописи. У тебя был обязательный зачет по скульптуре: выполнил голову Сократа и «Прелестную пастушку». Я сразу отметил врожденные способности. Ты ко мне и перешел.

— А не связан был этот переход с какой-то трагедией в моей жизни?

— Ни о чем таком не слыхал. Ты, Максим, всегда напоминал мне по темпераменту титанов ренессанса: гордость, широта натуры, полнота жизни, страстность, даже, извини, жестокость.

— Жестокость?

— Я неточно выразился… просто в свое время меня поразило, с каким хладнокровием ты сделал посмертную маску матери. Но это хладнокровие — видимость, конечно.

— Моей матери? Она умерла, когда мне было двадцать?

— По-моему позже… ну да, ты у меня уже два года учился.

— В моем доме нет масок, значит, их тоже уничтожили.

— Зависть ты возбуждал, да… но был так отъединен, с коллегами не водился, насколько мне известно. И из какой преисподней возник тот вандал, не представляю! Кстати, маски я помню — матери и отца — они висели в северном простенке между окнами.

— Вы бывали у меня в мастерской?

— Неоднократно. Кажется, ты был ко мне привязан, Максим… насколько вообще способен к кому-то привязаться.

— А что, я такой, значит, сверхчеловек был?

— Вольный ветер.

— А когда умер мой отец?

— Примерно пять лет назад. Ты удачлив. Официально не так чтобы признан, но это тебе не вредило, напротив. Полупризнан, так лучше сказать — казенные заказы были. Зато за границей… Словом, ты купил дом в Змеевке и совсем уединился.

— Пять лет назад… — пробормотал я. — Все не то, не то. Святослав Михайлович, я потерял память с двадцатилетнего возраста. Ну почему именно этот рубеж?

— Могу только повторить: в двадцать лет ты стал моим учеником. И очень скоро — мастером. Знаешь, Максим, Бог с ней, с памятью, я не помню, что со мной позавчера было. Главное: сохранил ли ты навык ремесла.

Мне вспомнилось существо с крыльями и рожками в моих руках.

— Сохранил… как память плоти, материи.

— Ну и слава Богу!

— Но я не могу! Я испытываю абсолютное отвращение к работе.

— Значит, удар настиг тебя в процессе творчества. Это последствия травмы, это пройдет, дай время.

— А страх?

— Максим, то, что ты рассказал, чудовищно. Я б тоже перепугался.

Так я ему еще не все рассказал, про гроб не рассказал.

— Неужто я такой трус?

— Ни в малейшей степени. Ты — настоящий мужчина.

— Если я снимал посмертные маски с самых близких, с родных… почему я теперь так боюсь смерти, разложения, зеленых пятен на трупе?

— Погоди! Ведь ты выжил.

— Женщина убита прямо на мне… то есть кровь ее на меня пролилась, когда я был оглушен, но не смешалась с моей кровью.

— Господи, помилуй! — старик вдруг перекрестился, вот диво дивное! — Понятно, чего ты так боишься. Ты был без сознания, но плоть твоя ощущала другую плоть, другую кровь.

— Да, да, это так!

— Может, ты плюнешь на все это, отстранишься и положишь все силы на новый замысел?

— Не могу, Святослав Михайлович, ни за что!

— Тогда у тебя один выход, Максим: найти убийцу.

— Вы правы.

— Найдешь! Чем ты всегда брал — редкостной, бьющей через край энергией.

— Этот фонтан иссяк.

— Забьет! Это от Бога, Максим.

— Если б я в этом мог быть уверен.

— Я, конечно, старая калоша, но на что-нибудь еще сгожусь. Всегда — запомни, Максим, всегда! — ты можешь прийти ко мне.

Я куда-то шел и шел, ничего вокруг не замечая, а пришел в свой детский двор. Четырехугольное, мрачноватое из-за высоких стен пространство, асфальт. Мальчики гоняли мяч, сейчас бабушка позовет: «Максимка, ужинать!» Никто не позвал. Я зачем-то поднялся на третий этаж, позвонил. Женщина открыла, немолодая, незнакомая.

— Вы к кому?

— Простите, я здесь родился и жил… Вот приехал и как-то потянуло…

— Так что вам надо?

— Видите ли, я болен…

Дверь тотчас захлопнулась. Действительно, глупо: что мне надо?

Отворилась.

— Ну?

— Я не бродяга, не бойтесь. Вот удостоверение.

Женщина взглянула на раскрытую корочку.

— А, так вы Любезновы! Мы после вас сюда въехали. На удостоверении вы похожи…

— Усы и бороду сбрил. Можно мне войти на минутку?

— Да, пожалуйста!

Она что-то продолжала говорить, я не слышал. Заглянул в комнату родителей, вошел в свою… Ну, обстановка другая, конечно, а окно то же: упирается в глухую красно-кирпичную стену соседнего дома. Бессолнечное окно, но детство и юность светились для меня сквозь многолетнюю плотную тьму, которая разорвалась на миг подземным толчком и грохотом… Нет, просто Камаз во двор въехал, нет, никаких отрицательных эмоций, даже печаль — бабушка, мама, отец — «моя светла».