Страница 37 из 42
- Почему вас вдруг потянуло в нашу квартиру?
- Разве непонятно? Дверь. Крик.
- А теперь опишите подробно, что вы увидели, войдя в папину комнату.
- То же, что и вы все! Она лежала в цветах, в крови.
Петр Романович вспомнил и процитировал Подземельного:
- «Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови.»
Ипполит Матвеевич напряженно вслушивался и выпалил:
- Я нашел его в прихожей.
- В прихожей? — изумился Петр Романович. — И перенесли в комнату?
- Перенес? — тупо переспросил старик.
- Мы о чем говорим? — прикрикнул «сыщик». — О трупе?
- Что-то мне нехорошо. Погоди минутку. — Ипполит Матвеевич прищурился, притушив блеск глаз, явно собираясь с мыслями. — Сердце, — пояснил.
- Не бейте на жалость, вы всех нас переживете.
Он покивал.
- Есть во мне подлая слабинка, есть. Не труп — цветок увидел я в вашей прихожей, почти в дверях той комнаты, на полу. Подобрал, удивился — моя роза? — и вошел. С тех пор чайные розы как-то печально на меня действуют, — пустился полковник в психологические тонкости, — как увижу, напоминают.
- Музей императора Павла, — отчеканил философ.
- А, ты про то историческое убийство.
- Не увиливайте. Вы вошли. Что лежало под качалкой?
- Ее мертвая голова, больше ничего!
«Там нечто лежало. Он знает, что!» — уверился Петр Романович и выстрелил наугад:
- Распятие!
Полковник дико глянул и отодвинулся на край лавки. «Мне с ним не справиться!» — оценил ситуацию философ трезво, но продолжал на отважной волне:
- Вы сняли со стены крест.
- Я? Зачем?
- Чтобы убить блудницу.
- Петруша, не заговаривайся. Не нужен мне крест, я б с ней руками справился. Но я не убийца, а слабак. В психологическом, конечно, смысле.
- И в этом смысле вы самый сильный и смелый человек из всех, кого я знаю.
- Спасибо на добром слове, но ты ошибаешься.
- Ладно, поверим на минутку.
- Во что?
- В тихий крик. То есть преступление произошло до вашего появления в подъезде. Однако вы знаете или догадываетесь, кто убийца, и покрываете.
- Остановись!
Но Петр Романович довел «дедукцию» до конца:
- Иначе вы не молчали бы девять лет.
Старик неожиданно уступил:
- Догадывался. Потому и молчал. Не слышал я никакого крика, просто пошел за дочкой «скорую» вместе встречать. Невмоготу одному было.
- Но вы же один вернулись!
- Уже во дворе сообразил, что Евгению я нужнее в тот момент. Припадок очень жуткий, редко такие случались. И вот когда я всходил на четвертый этаж.
- Ну, ну! Договаривайте.
Он сказал таинственно:
- Я дверь на предохранителе оставил. И вот она открылась и захлопнулась.
- Ничего не понимаю. Чья дверь?
- Адвокатская. Кумекаешь?
- Вы хотите сказать.
- Кто в квартире оставался, помимо ребенка? Ты и дядя твой, — откровенная злоба прозвучала в голосе старика. — Опытный адвокат!
- Не может быть!
- А почему я молчал, в эту глушь от них сбежал?
Философ словно заледенел.
- Ипполит Матвеевич, вы отдаете себе отчет.
Он перебил в невероятном возбуждении:
- Тогда не отдавал, точнее — не был стопроцентно уверен, и брат твой бедный так убедительно признался. Но теперь — хватит, нет больше сил.
- Дядя не мог оставить ребенка в припадке.
- Значит, мог.
- Он готовился к семейному празднику и не назначил бы свидание.
- Тогда остаешься ты! Или он — или ты. — Ипполит Матвеевич нервно хохотнул. — В общем, разбирайтесь вы вдвоем вместе с дядей своим. А меня оставь, пойду прилягу. — Полковник поднялся и строевым шагом направился к розовому домику, утопающему в розах.
А Петр Романович был до того ошеломлен, что не заметил, как очутился за калиткой и пришел в себя уже в кустах на углу, откуда просматривалась полковничья дача. Таким образом, действия его были машинальны, но не лишены смысла. Через несколько минут Ипполит Матвеевич, уже пристойно одетый, вышел на улицу, зорко озираясь (тайный соглядатай сжался, прячась), и быстро зашагал к станции. Он ни разу не обернулся, казалось, просто не подумал о слежке, но уже в Москве, уже на Садовом кольце возле знаменитого «булгаковского» дома, совершил молниеносный маневр, застав врасплох «сыщика» за цветочным киоском.
- Ну, хватит дурака валять, надоело. Мы оба знаем, что я иду к своим.
- Я с вами.
- Милости просим.
Ипполит Матвеевич, безрезультатно позвонив в дверь, воспользовался своим ключом. В гостиной на столе возле фарфоровой вазы с розами (Не выносит чайных, но выращивает!) записка: «Полечка! Папа в суде, потом в тюрьме, я на корте, обед в холодильнике. Мама».
Тесть провозгласил с сардонической усмешкой:
- В тюрьме! Самое правильное место.
Петр Романович вопросил всерьез, в сомнении:
- Вы вправду верите в виновность зятя или меня разыгрываете?
- Он виновен, — сурово сказал старик, но тут же поправился: — Опять- таки стопроцентно утверждать не стану.
И хозяин борделя давно уже не в себе, и друг мог оказаться свиньей.
Разговор с Тоней в Завидеево представлялся далеким-далеким, почти эфемерным, но последнее слово заставило задуматься: «Свинья-друг»!.. Что я хотел?.. Вспомнил!» Петр Романович прошел в дядин кабинет и взял с полки словарь иностранных слов.
32
Он покинул старика, который мерзок стал ему и ненавистен: «Из-за его трусости (или убийственной смелости) все погибли, все погибли и я.» Как христианин он ясно чувствовал мистический запрет: уйти в иной мир, к своим, добровольно — нельзя.
Итак, «свои». (Философ стоял, прижавшись спиной, буквально припав, по призыву слабого, но удачливого демагога Руссо, к «натуре» — липе на Тверском; заныла нога, щиколотка багрово распухла, и тотчас отозвалась рука, поцарапавшись о кору, из ерундовой ранки проступили капли крови.) Итак, «свои». Полковник с головой выдает зятя, спасая, если рассуждать логически, собственную шкуру. Трусоват, мол. Да, но вот что интересно: противник, прижатый к барьеру, даже не попытался при самых благоприятных обстоятельствах — в сельском уединении, в купах кустов и роз — освободиться, физически, от «сыщика». Или «сыщик» слишком далек от истины, или у военного и впрямь нет кровожадной жилки. Не всякий, слава Богу, способен переступить порог убийства индивидуального, уничтожить «лицо», «лик», а не безличного врага на передовой.
Итак, «свои». Выпивший водочки, вызвавший семейный скандал старик на сундуке. Слышит рыдание дочери, цоканье каблучков на площадке, на лестнице. Спешит за нею утешить, выходит во двор, но вдруг возвращается. С протяжным стоном, приглашающим жестом распахивается соседская дверь (тоже у «своих»). Непорядок. Входит. Труп девушки, только что убитой и которую он только что ославил за столом. На каком же чудовищном основании он заподозрил свою дочь? «Я нашел его в прихожей», — с дрожью в голосе сказал старик после «цитаты»: «Там нечто лежало.» Цветок, пояснил, его чайная роза. Но он уже произносил эту фразу, раньше, гораздо раньше — не о цветке.
Разноцветный иностранный мячик ударился в грудь Петра Романовича, отпрянул, подпрыгнув, и вновь подскочил. Он поймал его и услышал: «Дяденька, мяч!» Малыши играли в детском городке (Китеже а ля рус) и сейчас, замерев в азарте, ждали, когда взрослый, нечаянно войдя в их круг, выйдет, возвратив игрушку. Любимый спорт американчиков — бейсбол. Петр Романович подбросил мячик в гущу игроков (простецкая лапта занимала ребят), боль прошла; прошла, бесплодно, и вспышка озарения; и философ поспешил в Копьевский в слабой надежде застать архитектора — такого, подишь ты, делового! — как вдруг на углу, почти у цели, услышал негромкий голос:
- Петр Романович!
Огляделся. Вон. рука, загорелая, прекрасной формы, машет из окошечка, подзывая. Подошел.
- Вам нельзя домой.
- Почему?
- Там менты ждут — арестовать.
- У меня еще два дня!