Похищение Европы

Находясь в кино или сидя перед телевизором, я напряженно всматривался в экран, пытаясь лучше понять технику поцелуя. Кроме способа соединения губ, меня интересовала пневматическая сторона предприятия: следовало ли втягивать воздух и если да, то как сильно? Действия языком я относил к высшему пилотажу и робко пытался повторять их, прикладывая к воспаленным от тренировок губам сложенные лодочкой пальцы.

Моя тяга к секс-шопам превышала всякие разумные пределы, но еще большим был страх, что меня там увидит кто-нибудь из знакомых или что похабного вида продавец выгонит меня как малолетнего. Единственным местом, куда я позволял себе зайти, были видеокабины на мюнхенской Зонненштрассе, поставленные вне пределов магазина в уютном и, как мне тогда казалось, никем не контролируемом полумраке. За две брошенных в щель автомата марки там можно было увидеть 60 секунд отборного порно, шедшего навстречу любым наклонностям и капризам. Видеокабины резко расширили мои знания о различных сторонах секса, кроме самой, пожалуй, для меня важной: поцелуи в губы были в тамошних сюжетах крайне редки.

Эти посещения соединяли запретность с невидимостью, что будоражило меня вдвойне. Следует отметить, что, несмотря на новые увлечения, от невидимых моих путешествий я не отказался. Более того, спальни, сауны и публичные дома я теперь посещал во всеоружии. В настоящий публичный дом и войти так и не решился, хотя сердце мое бешено колотилось, когда, проезжая на велосипеде по Франкфуртер Ринг, я видел его красные фонари и задрапированные красным же окна. Во внешнем облике этого здания как раз закрытость окон меня больше всего и волновала. Она намекала то ли на полную конфиденциальность посещений, то ли на то, что созданная во внутренних помещениях концентрация порока надежно изолирована от малейших нравственных влияний извне.

Произошедшие со мной изменения не только не отменили моей любви к невидимости, но в определенном смысле ее укрепили. Несоответствие между моей новой внешностью и прежним душевным складом рождало во мне ощущение маски, делавшей невидимым — по крайней мере, при первом знакомстве — мое истинное лицо. С одной стороны был тот, кому хотелось слиться с фоном, с другой — тот, кому это было невозможно сделать. Драматизм ситуации состоял в том, что робкий и незаметный Шмидт безвозвратно потерял соответствовавшую ему плоть, в то время как расцветший на его месте красавец все еще оставался Шмидтом, робким и незаметным.

Разумеется, новому Шмидту пришлось как-то приспосабливаться. Играть. Тогда, помнится, я был в некотором смятении, и возникновение двух Шмидтов казалось мне столь же странным, сколь и несправедливым. Но сейчас, когда я пытаюсь обдумать все происшедшее со мной, я уже не так категоричен. Может быть, превращение Шмидта Первого в Шмидта Второго и было моим путем? Я ничего не знаю о назначении этого пути, как, заворачиваясь в кокон, гусеница не слишком представляет себе цель своего превращения в бабочку. Вместе с тем возникновение бабочки — событие не только в жизни гусеницы. Оно имеет, так сказать, общественный резонанс. Эта социальная составляющая ни мне, ни гусенице не позволяет объяснять происходящее одной лишь любовью к красоте.

Внешне незаметное, но столь мучившее меня раздвоение имело и свои приятные стороны. Так, в театрах или дорогих магазинах моя люксовая внешность сразу же привлекала к себе внимание. На краткое время пребывания там у меня хватало уверенных движений и интонаций. В отличие от публики, сопровождавшей меня своими взглядами, я знал, кто к ним зашел. Я уже говорил, что не хотел бы называть свою первую любовь нарциссизмом. Я имею на это основания. Пробудившееся во мне чувство было не столько любовью к себе, сколько любовью к другому в себе.

Мало-помалу я начал привыкать к спавшему, евшему и гулявшему со мной молодому человеку. Могу сказать, что его присутствие стало меня поддерживать. Помимо театров или магазинов, был еще ряд публичных мест, где он справлялся гораздо лучше, чем я. Ему поручались дела во всевозможных бюрократических ведомствах, которыми так богата моя страна. Он оказывал магическое влияние на чиновников, открывая дверь с обворожительной белозубой улыбкой и с ходу получая от них те бумаги, которых мне пришлось бы ждать по меньшей мере месяц. Но самое удивительное — то, что, несмотря на всю свою эффектность, он был мне бесконечно предан. Он был единственным, кто понимал все мои проблемы и кто меня по-настоящему жалел, только с ним я мог обсуждать все сокровенное и несокровенное. Он возникал в самый нужный момент и покидал меня тогда, когда мне хотелось остаться одному. Все свидетельствовало о том, что мое чувство к нему не осталось безответным.

Было бы ошибочным считать, что наши отношения строились как равные. Главным был он. Иногда он капризничал и даже бывал деспотичен, но это был деспотизм влюбленного. Важно было то, что в любой момент я мог рассчитывать на его спокойствие и силу. Иногда мы менялись ролями, но это бывало крайне редко: будучи человеком умным и тонким, он оказался довольно властным. И все-таки, несмотря на все наши различия, общего у нас было гораздо больше. Так, по окончании школы он, как и я, не захотел идти в армию.

Как известно, армия в Германии — вещь почетная. Даже сейчас, когда к немцам можно отнести любое определение, кроме «воинственные». Армия — это дисциплина, это хороший заработок, это, наконец, занятие для настоящих мужчин. Именно последнее соображение оказалось решающим в моем стремлении избежать армии: больше всего мне не хотелось иметь дело с настоящими мужчинами. Их белобрысый мужественный вид, их постоянная готовность прийти на выручку и провинциальный акцент делали для меня армию неприемлемой.

Не ходить в армию в Германии просто. Следует мотивировать отказ носить оружие и отправляться на альтернативную службу. В объяснениях с армейским начальством я ссылался на свой пацифизм. Готовясь к этим беседам, я прочитал соответствующую статью энциклопедии, где кратко излагались основные тезисы отстаивавшегося мной мировоззрения. По вежливым лицам военных было невозможно понять, насколько убедительной была воспроизводимая мной энциклопедическая статья. Главным было то, что я получил право на альтернативную службу. В отношении же моего alter ego вопросов даже не возникло: его деятельность оказалась альтернативной изначально.

Выбор возможных видов деятельности оказался довольно ограниченным. Так, мне предлагалась работа санитаром в больнице. Она была сопряжена с кровью и страданиями, и от одной мысли о соприкосновении с этим мне становилось дурно. Я никогда не смог бы перебинтовать обрубок руки или убрать с операционного стола чьи-то вырезанные кишки. Другой вариант предоставлял мне возможность смотреть за умственно неполноценными, но и это требовало такого нервного напряжения, на какое я не был способен. Я знаю людей, которые работают в подобных местах, не испытывая ни малейших неудобств. Вероятно, им удается не входить в резонанс со своими подопечными, как удается это воспитательницам детских садов, преобразующим окружающие вопли в материю носков и шарфиков. Я не стал работать с ненормальными, как, кстати, не стал бы работать и в детском саду: истерика — будь то смех или слезы — обычное состояние маленького человека, и не быть ей созвучным невозможно. В конце концов я оказался в довольно спокойном месте. Меня определили в дом престарелых.

Так открылась новая страница моей жизни. Дом престарелых стал моим прощанием с детством, которое к тому времени мне порядком надоело. Дом престарелых положил начало моему знакомству с жизнью, о которой я знал очень мало. Он познакомил меня со смертью, о которой я знал еще меньше. Лучшего начала нельзя было и желать.

Первым делом я решил расстаться с родителями. Готовясь объявить им об этом, я приготовил несколько убедительных аргументов, способных сделать мой уход наименее для них болезненным или обидным. Аргументы не понадобились. Более того, в ходе нашего обсуждения выяснилось, что родители подготовились к нему гораздо лучше, чем я. Когда я сообщил им, что на зарабатываемые мной деньги хотел бы снять однокомнатную квартиру, они предложили мне другой вариант. Кто-то из их приятелей уезжал на несколько лет за границу и, не желая сдавать квартиру незнакомым людям, готов был предоставить ее моим родителям за весьма небольшие деньги. Но даже эти умеренные расходы брали на себя мои родители, так что сделанное ими предложение стало двойным подарком. Для Германии, где самостоятельность трактуется прежде всего в финансовом смысле, такие подарки нетипичны. Обеспечивая меня отдельным жильем, родители имели такой же сосредоточенно-заботливый вид, с каким во время гриппа они, бывало, входили в мою комнату с аспирином. По обрывкам их фраз и бросаемым друг на друга взглядам я заключил, что моя новая квартира рассматривалась ими как сильное, но необходимое лекарство. Лекарство от чего?