Похищение Европы

Поленья приносил обычно Билл, но класть их в огонь было привилегией князя. Время от времени князь вставал с кресла и, взяв два-три новых бруска, укладывал их на манер сруба поверх уже горевших. Несколько раз за поленьями посылали меня. Я брал поленья во дворе под навесом и, прижимая к груди, чувствовал сквозь рубашку их холод. Я не торопился возвращаться в дом. Я стоял, облокотясь о поленницу, и вдыхал влажный западный ветер, смешанный с запахом древесины. В эти дни конца февраля — начала марта я впервые в жизни так остро ощутил приход весны. Днем он был еще незаметен, но ночью, во мраке двора, чувствовался в состоянии воздуха, в мягкости прошлогодней травы под ногами, в размытых контурах княжеского дома.

Только что принесенные поленья следовало класть поближе к огню, чтобы, лежа там, они хоть немного подсохли. Впрочем, даже сырые поленья горели неплохо, хотя и издавали при этом жуткий треск. Сидя у камина, мы почти не смотрели друг на друга: все взгляды притягивал к себе огонь. Про себя уже тогда я называл эти вечера незабываемыми, будучи уверен, что они никогда не уйдут из моей памяти. Сейчас, когда со времени этих вечеров не прошло и года, слово «никогда» звучит не слишком серьезно. И все-таки, думаю, что, употребляя его, я прав. Мне кажется, что ностальгические чувства напрасно связывают исключительно с прошедшим. Сидя тогда у князя, я испытывал жгучую ностальгию по настоящему, видя себя словно бы из далекого будущего, в пожелтевшем глянце фотографии. Это было необъяснимой ностальгией впрок, исключительным свойством юности, которая в будущем помещает все — даже прошлое, потому что в прошлом не имеет ничего такого, от чего сжималось бы сердце.

Несмотря на постоянные споры князя с Биллом (Настя обозначала его емким русским словом «злыдень»), и я, и Настя испытывали в этом доме чувство спокойствия и уюта. Собственно говоря, Билл не был таким уж злыднем, каким мог бы (а может быть, и хотел) показаться. Его забота о князе была по-своему трогательной, хотя и не лишенной военных черт. Чувствуя себя главнокомандующим от медицины, все, что казалось ему в этой сфере необходимым, Билл рекомендовал довольно настойчиво. Свои предписания он оглашал по-военному коротко и не предполагал дальнейших обсуждений. Я видел, что Настю это подчас раздражало, а впоследствии стал догадываться, что как раз американец и мог стать причиной ее переезда в общежитие. Иногда Настино неудовольствие выходило наружу. Так, в ответ на распоряжение Билла «поить князя чаем» Настя довольно сердито спросила, следует ли это делать через зонд.

И все-таки эти шероховатости не могли испортить общей доброжелательной атмосферы наших встреч. В целом и Билл, и Настя проявляли взаимную сдержанность, что не составляло для них особого труда, так как после переезда Насти виделись они не каждый день. С Биллом Настю примиряло и то, что в ее защите князь очевидным образом не нуждался. Когда ему что-либо не нравилось, он и сам умел выражать свое неудовольствие вполне энергично. Как мне кажется, военно-медицинские указания американца не вызывали у него протеста. Более того, как проявление искренней, хотя и настойчивой заботы они принимались князем благосклонно.

Все мы, невзирая на наши различия, чувствовали себя единым племенем, обитателями маленького, но хорошо обустроенного острова. Что до споров американца с князем, я думаю, что Билл как человек военный хорошо чувствовал и субординацию, и допустимые границы возражений. Резкость его суждений распространялась только на проблематику общего свойства и никогда не касалась личного. Не уверен также, что от природы Билл был таким уж заядлым спорщиком или что взгляды его оказались настолько несовместимы с княжескими. Скорее всего, попав на службу к князю, он не без оснований воспринял спор как одну из своих обязанностей и исполнял ее вполне добросовестно.

В одну из наших встреч обсуждалась тема империи. Мне трудно сейчас сказать, с чего началось само обсуждение, помню лишь, что по-настоящему удивился, когда князь заявил, что считает империю очень разумным видом государственного устройства. Американец кивнул ему как человек, давно привыкший не удивляться, и спросил, какие же преимущества империи он мог бы назвать.

— Ну, во-первых, — сказал князь, кладя в камин два полена, — империя дает ощущение масштаба. Она по сути своей непровинциальна. Во-вторых, это пока единственный более или менее оправдавший себя опыт сосуществования народов.

— Неплохо. Тогда почему же, спрашивается, развалился Советский Союз?

— Всякой империи отпущено свое время. Когда она изжила себя, она падает, как перезревший плод. Но согласитесь, что точно то же происходит и с неимпериями. — Князь легонько ударил щипцами по верхнему полену, и нижнее, прогоревшее, рассыпалось, подняв в камине огненную вьюгу. — Да если угодно, все государства, даже самые маленькие — империи, только не все отдают себе в этом отчет. Почти во всех государствах есть национальные меньшинства. Это история. И если живущие в государстве народы знают, что как жили они столетия вместе, так и должны будут вместе жить, — тогда и получается их нормальная совместная жизнь. Получается то, что Солженицын назвал «дремотным неразличением наций». «Дремотным» — очень удачное определение, — сказал князь, глядя на спящую у огня Валентину. — Но стоит прийти представителям прогресса и предложить этим нациям освобождаться — начинается бойня. Эти господа приходят со своими абстрактными представлениями о том, как надо жить, и не видят того, что помимо их представлений существует история — история, Билл! — которая так перемешала эти народы между собой, связала их в такой узел, что развязать его нельзя. Этот узел можно только разрубить! Здесь один инструмент — топор, вот они с ним и приходят!

Князь поставил свой бокал на каминную полку так энергично, что от него отвалилась ножка. Валентина проснулась и с удивлением рассматривала князя, державшего в руке странный колокольчикообразный предмет. Князь что-то сказал ей по-русски, после чего она, охая, отправилась на кухню. Вернувшись, Валентина осторожно взяла у него обезножевшую рюмку и перелила ее содержимое в целую.

— Но я не очень верю в наивных служителей прогресса, — неожиданно спокойно сказал князь. — Устроить в чужом государстве гражданскую войну, а потом прийти на выручку одной из сторон — это довольно-таки старый трюк. В эти игры играли еще древние римляне. Вот вам, кстати говоря, и ключ к событиям в Югославии.

— Допустим, что это так. Но ответьте мне, князь, на один вопрос, непосредственно связанный с Югославией. Обижать национальное меньшинство, это как — хорошо?

— Отвечаю: плохо. Проблема лишь в том, что такое меньшинство и кто его обижает. Когда в Советском Союзе не давали свободу Латвии, это было плохо, верно? Теперь, когда в Латвии притесняют русских, — это ничего. Когда сербы притесняют албанцев — плохо, когда албанцы издеваются над сербами в Косово — это нормально. Но ведь живя в названных мной провинциях, и русские, и сербы сами становятся меньшинством! Почему же ни одна собака не тявкнула в их защиту?

Американец вдохнул было, чтобы ответить, но князь, судя по всему, уже знал ответ.

— А потому, — продолжал он без остановки, — что схема, которой руководствуются прогрессивные господа, чрезвычайно примитивна. Их карта состоит из черного и белого, притесняющих и притесняемых, которые сходятся в чистом поле и вступают в свои неравноправные отношения. Этим господам не приходит в голову, что есть обширные районы, в которых официальное большинство страны является меньшинством и подвергается преследованиям. Например, то же Косово. В свою очередь, среди этого меньшинства есть еще меньшие меньшинства, у которых тоже могут возникнуть проблемы. Живя сотни лет вместе, глупые нации так перемешались, что совершенно не помещаются в прогрессивные схемы. Мудрее всех, на мой взгляд, поступили ваши, Билл, соотечественники: они попросту ухлопали всех индейцев, чтобы те не портили им общей картины. Истребив единственное коренное население, разноплеменные гости образцово освоили освободившуюся территорию. Но Европа, Билл, Европа — это другое дело. В ней все нации коренные, они но приезжали из-за океана, и с этим надо считаться. А потому этнический принцип образования государств, который так навязчиво предлагается Западом, — он не работает. Если во имя этой идеи из Хорватии потребовалось изгнать двести тысяч сербов, если независимость Латвии утверждается посредством оплевывания живущих там русских, то по мне уж лучше империя, где многонациональный принцип является основой.