Маркс и Энгельс

После долгого перерыва к Энгельсу снова наведался Максим Максимович Ковалевский. Энгельс обрадовался возможности отдаться священным воспоминаниям о тех, кого давно уже не было в живых, основательно выспросить приезжего из России.

Ковалевский еще больше располнел, стал весьма громоздок и казался былинным великаном Его низкий и звучный голос, даже когда он говорил шепотом, разносился по всем трем этажам дома

— Сущая иерихонская труба, никак не гожусь я для конспирации; не вышел для этого ни комплекцией, ни речевым аппаратом, — шутил он сам над собой. Его большое, как бы высеченное из дерева, по-своему красивое лицо впечатляло умным и добродушно-насмешливым выражением. Разносторонне образованный и на ходу подхватывающий высказанную кем-либо мысль, он, однако, был несколько легковесен в философских суждениях, но сохранял редкое свойство: никогда не подавляя собеседника, он умел вдохновить его и подтолкнуть на глубинные обобщения. Сам Ковалевский тогда превращался в жадно внимающего слушателя.

Нельзя было в эту пору говорить о великой северной державе без того, чтобы не вспомнить о голоде, который обрушился на нее. Как средневековая чума, опустошал недород Россию. Гибли люди, разрушалось земледелие, падал скот, тощала земля без удобрения. И не было конца горю и бедствию народному. Начинался неизменный спутник неурожая — тиф. Помещики наживались, продавая по мародерским ценам голодающим крестьянам сухую ботву от картофеля.

На мрачном темном фоне страдающей от голода России ярче светилось протестующее слово смельчаков революционеров. Все духовно живое, лучшее сплачивалось в борьбе за низвержение царской тирании Народники и марксисты решали вопрос о временном союзе и совместных действиях. Вожаки рабочего движения в других странах внимательно наблюдали за всем происходящим в России и пытались способствовать такому сближению передовых революционных отрядов. Одним из сторонников объединения был народоволец публицист Русанов, коротко знавший Лафаргов, Бебеля и Либкнехта. Его статьи под псевдонимом Сергеевский печатались в газете немецких социал-демократов «Вперед».

Весной 1892 года Русанов прибыл в Лондон и тотчас же отправился к Энгельсу. Его встретила Каутская и ввела в кабинет, где за столом, попивая из больших глиняных кружек эль, сидело несколько мужчин, разговаривающих вперемежку по-немецки и по-английски. Луиза Каутская села у окна, за круглым столом и принялась разбирать бумаги и письма.

Один из присутствующих, с энергичным лицом, обрамленным седой большой бородой, поднялся с места, подошел к Русанову и, крепко встряхнув, пожал его руку.

— Я Энгельс… — сказал он по-английски и спросил, на каком языке предпочитает говорить посетитель.

Неожиданно для самого себя Русанов, который не только не был марксистом, но скорее враждовал с учением о пролетарской революции, почувствовал неодолимое желание высказать свое огромное почтение Энгельсу. Перед Русановым стоял человек, принадлежавший истории на вечные времена. Это освещало его особым внутренним светом. Простой, как все, Энгельс был, однако, в чем-то главном другим.

— Гражданин Энгельс, — сказал Русанов по-французски, — позвольте русскому социалисту выразить чувство искреннего восхищения человеком, который был достойным другом великого Маркса и который до сих пор является духовным главой социалистического Интернационала… В вас я вижу живое продолжение, вижу воплощение Маркса…

Энгельс засмеялся и остановил Русанова резким жестом.

— Та-та-та, молодой товарищ! Полноте, к чему этот обмен любезностями между нами, социалистами? Нельзя ли проще? У вас горло должно было пересохнуть от этого ораторского упражнения… присаживайтесь-ка к столу и промочите его вот этой кружкой эля.

Растерявшемуся Русанову пришлось подчиниться. Энгельс настойчиво допытывался у него обо всем, что было известно русским о голодающей России. Он хвалил в пику «политическим романтикам», как он назвал группу Лаврова, к которой примыкал и Русанов, подлинно социалистическую полезную деятельность Плеханова и его друзей.

— Для вас, русских, — заметил между прочим Энгельс, — политическая экономия все еще абстрактная вещь, потому что до сих пор вы не были достаточно втянуты в водоворот промышленного развития, которое выбьет из вашей головы всякий отвлеченный взгляд на ход экономической жизни… Теперь это положение вещей меняется… Шестерня капитализма уже крепко врезалась местами в русскую экономику… Но вы в большинстве случаев не отказались еще от архаических понятий… Впрочем, повторяю, это не ваша вина, сознание отстает от бытия…

Энгельс интересовался распространением идей Маркса в России. Русанов рассказал ему о своем пути революционера.

— И однако, вы не с Плехановым, — с легким раздражением вставил Энгельс.

Энгельс с шутливой серьезностью заговорил о том, что Русанов так и не постиг марксизма.

— Право, не поймешь вас, русских: у вас, должно быть, в мозгу перегородки. Тот же самый человек умен в одних вещах и… — Энгельс примолк.

— Не стесняйтесь, гражданин, — совсем глуп в других. Не так ли? — закончил за него Русанов.

— И ровно ничего не соображает в других вещах, казалось бы, относящихся, однако, к одной и той же области, — пояснил Энгельс.

Энгельс читал множество русских книг. Отчет ученого-этнографа Штернберга об исследовании им общественного строя и семейных обычаев сахалинских гиляков настолько увлек его новизной, что он написал статью о существовании группового брака.

Наступил 1893 год. Всю зиму и весну Энгельс работал над рукописью третьего тома «Капитала».

«Есть ли область, куда бы не проникла его мысль, — думал Энгельс об усопшем друге. — Он видел дно житейского океана и лучи, когда они только еще отделяются от солнца. Он основоположил самое главное в экономике, политике, истории. Математика и литература, физика и статистика — все влекло к себе Маркса, и ни к одному предмету науки и искусства нельзя отныне приблизиться, не вооружившись его методом. Он также первый создал в своих произведениях теорию систем, ставшую магистралью для движения современного миропознания».

О себе и своей огромной значимости для человечества Энгельс не думал. Его стесняло всесветное признание. Почести и благодарность товарищей он котел бы отдать тому, кого уже не было. Маркс, однако, жил не только в своих книгах, но и в огромной любви к нему, не гаснущей, как вечный огонь, в душе Энгельса.

Люди знали об этом. В десятую годовщину смерти Маркса они направляли телеграммы и послания с траурных собраний на Риджентс-парк-род, 122.

В марте 1893 года, чтобы посетить могилу Маркса и повидать Энгельса, приехали Лафарги и Бебель. В доме на Риджентс-парк-род они встретились с английским рабочим Джоном Бёрнсом, одним из быстро приобретающих политический вес деятелей рабочего движения. Вместе с Тусси Бёрнс руководил стачкой лондонских докеров и выдвинулся в лидеры тред-юнионов. Юноша с виду, несмотря на 35 лет, он обладал изрядным опытом борьбы, деловитостью и напористостью. Тусси надеялась, что пролетарская косточка спасет Бёрнса от скольжения и отступничества ради выгоды и карьеры. В это время он только начал сближаться с влиятельными либералами.

Лафарг, Бебель и Бёрнс были парламентариями, и Энгельс, присутствовавший на их встрече, сказал Лауре с удовлетворением:

— Не правда ли, Лер, в обмене мнениями этих видных деятелей не только рабочих партий, но одновременно и депутатов трех высших органов своих стран есть символическое начало. Вот оно, наглядное, живое доказательство наших больших завоеваний. Могли ли мы мечтать об этом лет сорок назад? Недавно старина Гарни, этот неистовый чартист и старомодный путаник, но честнейшей души парень, напомнил мне, что с февральской революции 1848 года прошло уже черт знает сколько времени. Подумать только, целых сорок пять лет. Кажется, мы вчера только кричали «Да здравствует Республика!» И однако, с тех пор мы отметили столько разных годовщин, что начинаешь забывать эти полубуржуазные даты. Через пять лет будет уже полвека со времени нашего обстрела всех деспотов мира с вышки «Новой Рейнской газеты». Мы тогда восторгались республикой с маленькой буквы. Теперь она пишется во Франции с большой, а как оказалось, ничего ровно не стоит. Буржуазная республика всего лишь исторический этап, к тому же почти отживший. Так-то! Нам нужна рабочая пролетарская республика!