Вершины жизни

Четырнадцатого марта Маркс проснулся, чувствуя себя значительно лучше. Он с удовольствием выпил вина, молока и поел супа. Природа в последний раз собрала остаток сил и, как это часто бывает перед концом, обманула на одно мгновение мнимым выздоровлением. Вспышка надежды осветила дом, у Ленхен распрямились плечи. Тусси впервые за долгие месяцы улыбалась.

Но вдруг все переменилось. У Маркса появилось кровохарканье. Все засуетились, растерялись, заплакали. Только больной остался по-прежнему безразличен. Так как лежа ему было тяжело дышать, близкие усадили его в большом, обитом желтым полосатым репсом кресле подле незатухающего камина. Предельно ослабев от потери крови, он, казалось, задремал, когда Ленхен, стараясь не нарушать его отдыха, в мягких туфлях, фартуке и чепце сошла вниз навстречу Энгельсу. Было около трех часов дня.

— Вы можете войти, он в полусне, — сказала она шепотом и пропустила друга вперед.

За пей в комнату больного вошла на цыпочках и Элеонора. Маркс сидел, откинувшись на спинку, как две минуты до того, когда Елена вышла из комнаты. Веки его были опущены. Он выглядел безмятежно спокойным, погруженным в размышления, счастливым.

Маркс опочил навеки.

«Человечество стало ниже на одну голову, и притом на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало», — писал Энгельс соратникам.

Семнадцатого марта, в субботу, на Хайгейтском кладбище, в той самой могиле, в которой пятнадцать месяцев назад была зарыта Женни, похоронили Маркса.

Шарль Лонге прочел телеграммы от испанской и французской рабочих партий. От имени немцев простился с Марксом его друг и ученик Либкнехт. Затем было оглашено обращение русских социалистов:

«…Угас один из величайших умов, умер один из энергичнейших борцов против эксплуататоров пролетариата».

Весенний ветер играл красными лентами, обвивающими цветы, которых было очень много над свежей могилой. Их прислали рабочие и студенты, газеты и Коммунистическое просветительное рабочее общество Лондона. По просьбе петербургских студентов и курсисток, переславших для этого деньги, Энгельс возложил на гроб усопшего друга венки. Горе его было безмерным. Заметно осунувшийся, потерявший слух на левое ухо, по по-прежнему несгибаемо-волевой, он на похоронах друга как бы обратился ко всему миру, к будущим поколениям и векам. Только в заикании сказывалось его волнение, прорывалась душевная боль.

— …Маркс был прежде всего революционер. Принимать тем или иным способом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждении, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознание условий его освобождения, — вот что было в действительности его жизненным призванием. Его стихией была борьба.

Энгельс провел рукой по гладким каштановым, без седины, волосам.

С Хэмпстедских холмов ветер донес аромат весенних трав. Там вдалеке была харчевня дядюшки Джека Строу, где так часто в течение нескольких десятилетий бывал Маркс с семьей и друзьями. Энгельс не мог отвести глаз от лица усопшего друга. Белые волосы Маркса были едва различимы на атласной подушке, усыпанной красными тюльпанами, узкие крепкие руки с тонкими удлиненными пальцами, желтые как туберозы, застыли на черном сукне сюртука. Их цвет больше, нежели разрытая могила, говорил о трагизме смерти.

В гроб друга Энгельс положил исполненный на стекло портрет его жены, фотографию дочери Женнихен и старинный пожелтевший дагерротип, на котором был изображен юстиции советник Генрих Маркс. Эти три человека были наиболее дороги Карлу Марксу.

Внезапно пароксизм горя подступил к горлу Энгельса. Наступило молчание, прерываемое чьим-то горестным всхлипыванием. Ленхен и Элеонора громко рыдали. Возле гроба, не отрывая глаз от лица усопшего друга, стоял портной Лесснер, один из самых непоколебимых, надежных соратников и проводников идей Маркса.

Энгельс, переведя дыхание и несколько успокоившись, снова заговорил неожиданно громко и отрывисто. Он перечислил газеты, в которых сотрудничал Маркс, его работу в изгнании, рассказал о создании им Международного Товарищества Рабочих.

— …Маркс был человеком, которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали. Правительства — и самодержавные и республиканские — высылали его, буржуа — и консервативные и ультрадемократические — наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он сметал все это, как паутину, со своего пути, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг.

Энгельс наклонился к гробу друга и вдохновенно пророчески предрек, что имя Маркса и его дело переживут века.

Последний взмах заступа над насыпью могилы положил конец напряжению, которое приходит в дом вместе со смертью. И тогда у близких появилось ощущение бездонной пустоты и потерн, от которой леденеют сердца.

Спустились сумерки. Цветы покорно умирали на сырой земле могильной насыпи.

У ограды кладбища стояло несколько карет. В одну из них сели Энгельс, Лесснер и Либкнехт.

— Мало нас осталось, старых ветеранов, совсем мало, — сказал после долгого молчания Фридрих Лесснер. — Раз-два, и обчелся.

— Похороны Мавра были такими, как он бы сам хотел, — тихо отозвался Либкнехт. — Он терпеть не мог помпезности, церемоний, как и вообще никакого проявления внешней популярности.

— Мавр был слишком велик для суетного честолюбия, — помолчав, продолжал Лесснер. — Теперь тебе, Генерал, предстоит много работы. Одному за двоих.

— Ничто и никто не заменит нам его, — заметил Энгельс. — Я всегда играл вторую скрипку и думаю, что делал свое дело довольно сносно, так как у меня была такая великолепная первая скрипка, как Маркс.

Больше никто не произнес ни одного слова.

Энгельс остановил извозчика и сошел у полукруглого сквера на Мейтленд-парк Род. Входная дверь дома стояла незапертой. На вешалке в прихожей все еще висело пальто покойного и в углу сиротливо стоял постоянный спутник последних лет его жизни — черный свернутый дождевой зонт.

Тяжело вздохнув, Энгельс прошел в кабинет Маркса. Там в траурных платьях с широкими плерезами из немнущегося крепа, такого же, как тот, что покрывал гроб, находились дочери Маркса, его зятья и Ленхен, уже вернувшиеся с кладбища. Энгельс грузно опустился на кушетку, возле которой стояло кресло Маркса.

Ленхен впервые за много лет никуда не торопилась, не хлопотала по дому. Лафарг раздувал пламя в камине. Никогда климат английской столицы не казался ему более пронизывающе-сырым, отвратительным.

— Мавр умер преждевременно, в расцвете творческих сил, — сказал он громко.

— Как рано оба они ушли из жизни, — всхлипывая, отозвалась Ленхен. — Проклятая нищета. Если бы не логово на Дин-стрит, не смерть малышей и вечные долги… Да Карл и не мог жить без Женни. Они давно уже стали единым существом и любили друг друга, как лебеди. Смерть одного из них означает гибель для другого.

Снова стало тихо.

Поздней ночью Энгельс вернулся к себе домой. Он нашел некоторое утешение в письмах к соратникам. Они были неразрывно связаны, как и он, с памятью Маркса. Им предстояло сообща нести его учение, создавать и укреплять пролетарские партии. Унынию и отчаянию не было места. Жизнь настоятельно требовала действий. Энгельс знал, что не имеет права на слабость, так как дружба обязывает и требует не одних слов, не только слез, но удвоенной силы и деятельности.

Некоторые труды Маркса, написанные в последние годы, нуждались в окончательном завершении. Два последующих тома «Капитала» были готовы лишь вчерне, а человечество ждало их. Надо было жить. Ради этого Энгельс, во имя дружбы и любви, крепился в часы испытания. Он сообщал о страшной потере, понесенной пролетариатом, друзьям в разные концы земли.