Вершины жизни

— Так-с! Значит, и вы не избежали гипноза. Что же, по-вашему, этот немецкий профессор гениален? И это говорите вы, русская женщина и некогда мой друг?

Бакунин не мог скрыть своего раздражения.

— Я не признаю его величья и вообще отвергаю какие бы то ни было авторитеты. Таких немецких ученых, как он, на свете немало.

— Но почему вы так вспылили, Мишель? — удивилась Лиза, впервые, как когда-то, назвав Бакунина уменьшительным именем.

— Ничуть. Я знаю цену Марксу и потому вижу, как вы, подобно многим, заблуждаетесь в нем. Он не создал и не создаст ничего значительного. Не все, однако, превозносят этого божка Международного Товарищества. Карл Фогт, например, родственник Герцена, о нем другою мнения.

— Вам не следовало ссылаться на грязный пасквиль этого сомнительного человека. Он испачкал им только самого себя. Помои Ксантиппы не унизили Сократа, — рассердилась Лиза.

— О, можно поздравить Маркса с еще одной пылкой последовательницей. Вы, однако, скоро узнаете, кто в действительности этот Прометей пролетариата. Он хочет главенствовать. Он опасен потому, что ловко скрывает свои цели. Диктатура — вот к чему он ведет. Я отдаю должное его целеустремленности и знаниям, но еще в Брюсселе я постиг его черную душу.

Бакунин встал, поднялась и Лиза.

— Вы действительно возненавидели его еще тогда и знаете отчего, — четко выговаривая слова, произнесла Лиза. — Потому, что вы ему завидуете, оставаясь вечным одиночкой, бунтарем.

— Нет! — резко, фальцетом выкрикнул Михаил Александрович, будто Лиза вонзила в него булавку. — Он не Моцарт, не гений, а я не Сальери. История нас рассудит и, может быть, отдаст мне предпочтение. Я восемь лет горел в тюремном аду. Я…

Бакунин осекся и быстро закрыл лицо руками. Перед ним вдруг промелькнуло несколько картин, которые он хотел бы забыть навсегда. Алексеевский равелин, полумрак камеры, тюремный фонарь и исписанные листы бумаги с преследующими его и поныне проклятыми словами позорной исповеди: «Государь, я преступник перед Вами… Я благословляю провидение, освободившее меня из рук немцев для того, чтобы предать меня в отеческие руки Вашего Императорского Величества… Кающийся грешник…» Перед ним мелькнули строки доноса царю на Маркса.

Лиза по-другому объяснила его оцепенение. Она устыдилась своих упреков:

— Простите меня, Мишель, вы так долго страдали. Я оскорбила вас, вышедшего из бездны. Вы прошли через тяжелые испытания как герой. Когда потомки будут изучать вашу жизнь, они воздадут должное величью вашего подвига. Простите же меня за грубость.

— Молчите, довольно об этом, молчите. С Марксом мы теперь будем сражаться рядом.

Бакунин опустился на стул и закрыл лицо руками, тяжело дыша и что-то бессвязно бормоча. Внезапно он отвел ладони, протер и надел очки в металлической оправе и сухо сказал:

— Экую мелодраму разыграли мы с вами. Не будем более спорить и касаться прошлого. Бог с ним. Вы, я слыхал, стали нынче богаты, а революционная борьба требует желтого металла, он легко превращается в пистолеты, адские машины и бомбы.

— Я не хотела бы такого их применения. Террор кажется мне безумьем. Если вам нужны средства для издания книг, газеты, которая будет полезна, рассчитывайте на меня и моего мужа. Мы охотно внесем свою лепту, хотя и не разделяем ваших взглядов.

— Вижу пагубное влиянье марксидов.

— Отвечу на это изречением Леонардо да Винчи: верность всегда сильнее оружия, — сказала Лиза.

Разговор не клеился. Наступило неловкое молчание. Лиза спросила Бакунина о его семье, счастлив ли он.

— Как вам сказать? Тот же Леонардо говорил, что счастье или несчастье зависят от того, как мы воспринимаем то или иное, и это правильно. Что до жены моей, Антонии Ксаверьевны, она очень мила, добра и глупа, как, впрочем, большинство женщин. Она мне ни в чем не мешает, а это большое достоинство.

Лизу покоробили развязный тон и слова Михаила Александровича, и она обрадовалась, что могла с ним распрощаться. Когда несколькими минутами позже большая черная гондола увозила Лизу с дочерью прочь от Лидо, она почувствовала то внутреннее спокойствие и легкость, к которым тщетно стремилась многие годы после разлуки с Бакуниным. Ей даже захотелось петь. Когда они подъезжали к белой гавани, им пересек путь плывущий в полном молчании похоронный кортеж. Были уже сумерки. Пунцовые факелы освещали черный гроб на лодке-катафалке, направлявшейся к островку Сен-Микеле, превращенному в кладбище.

«Сегодня и я хороню свои былые иллюзии», — подумала Лиза, провожая взглядом печальную процессию.

Первого мая старшей дочери Маркса минул 21 год, возраст, которым в Англии обозначают совершеннолетие. С раннего утра в Модена-вилла установилась приятная праздничная суета. Готовился торжественный ужин, к которому были приглашены гости. Лаура, славившаяся хорошим вкусом, вместе с матерью заканчивала отделку платьев именинницы и неугомонной Тусси.

Карл дал себя уговорить в этот день и отложил работу над «Капиталом», но выговорил, однако, время, чтобы остаться одному и написать письмо Энгельсу, в котором подробно сообщал о делах и людях, деятельно участвующих в Международном Товариществе.

За обедом Женнихен заняла место подле отца. Это был «ее день». Она сама заказала те блюда, которые наиболее любила с детства. Пирожные со сливками и традиционный именинный пирог Ленхен испекла на славу.

Мысли черноглазой Женнихен были, однако, в этот день не о себе. Ее волновало другое. Накануне Лаура отвергла брачное предложение молодого Чарлза Маннинга. Это событие подробно обсуждалось всеми членами семьи. Маркс написал о нем Энгельсу, который по-отечески любил всех трех его дочерей.

Чарлз Маннинг, брат подруг Лауры и Женнихен, был уроженцем Южной Америки. Красивый, умный, он был без памяти влюблен в Лауру и казался подходящей партией для нее. Лаура умела внушать к себе пылкие, большие чувства. Однако взаимности Маннинг не добился. Тщетно он просил девушку обождать с отказом.

— Может быть, вы меня еще полюбите, — убеждал юноша Лауру и при этом отчаянно теребил в руках свою шляпу.

Молодые люди стояли в саду у дома. Лаура посмотрела на покрасневшие руки Маннинга, на его короткие пальцы с неровными краями ногтей, и ей почему-то захотелось смеяться. «Он, верно, грызет ногти. Какая, однако, дурная привычка», — думала она, покуда Маннинг в патетических выражениях заклинал ее полюбить его и дать окончательный ответ хотя бы через год.

— Нет, Чарлз, я не хочу вас обманывать, ждать моей любви бесполезно. — Лауру удивляло, почему Маннинг настаивает тем энергичнее, чем решительнее она ему отказывает.

«Странно, — чуть не высказала она ему явившуюся вдруг мысль, — я всегда считала: то, что не горит, не зажигает. Неужели у любви другие законы? Вряд ли. Может быть, это следствие оскорбленного самолюбия. Мужчины воспринимают отказ женщины как поражение».

Лaypa осталась неумолимой. Многие молодые люди добивались ее любви, мечтали о браке с нею. Она пользовалась большим успехом. Помимо красоты и невинного кокетства, в ней была чарующая женственность. Но под словом любовь Лаура, как и все дочери Маркса, понимала чувство непостижимое, как чудо, неотвратимое, как рок. Никто пока не вызывал в них таких по-шекспировски великих потрясений. Компромиссы казались им позором и слабостью. Тот, кто стремится к возвышенному, недоступен низменному.

Карл и Женни, естественно, ни в чем не неволили девушек и старались не навязывать им своих мнений о людях и симпатий к кому бы то ни было.

— Что ты думаешь о Маннинге, Чали? — спросила Лаура отца.

Новое прозвище Маркса, коротенькое «Чали», лишь недавно утвердилось в семье.

— Он во всех отношениях милый парень.

— Мне жаль Маннинга, но я его не люблю. Как же мне быть, Мавр?

— Тут не о чем думать. Раз ты к нему равнодушна, решение уже найдено.

Женнихен и Лаура далеко за полночь обсуждали случившееся. В юном возрасте мысли о любви настойчиво посещают девушек. Но требования к молодым людям у дочерей Маркса были весьма высокими. Как все истинно глубокие натуры, они мгновенно чувствовали смешное и фальшивое. Маннинг показался Лауре кичливым и сентиментальным. Вслед за отцом девушки часто повторяли слова Гёте: «Я никогда не был высокого мнения о сентиментальных людях, в случае каких-нибудь происшествий они всегда оказываются плохими товарищами».