Страница 24 из 32
— Я Николай Владимирович.
— Наверное, мне дали неверный адрес, извините. Мне нужен Николай Владимирович Слепсов, капитан в отставке, бывший командир роты.
— Это я и есть, — пристукнув костылями, посторонился инвалид. — Проходите, прошу вас.
Ошеломленный Арсений переступил порог и неловко остановился в коридоре. В нос ударил застоялый запах квартиры, в которой живет одинокий больной человек.
— В комнату, в комнату проходите.
Квартира выглядела под стать хозяину. Грязь, мусор, тарелки с какой-то снедью, в углу несколько пустых бутылок из-под водки и дешевой «бормотухи»… Неубранная несвежая постель, захламленный стол, захватанный полированный шкаф с отломанной ножкой, вместо которой подставлен неоструганный чурбачок…
— Что, не нравится? Николай Владимирович стоял на пороге комнаты, навалившись на неудобно низко отрегулированные костыли, и с болезненным вызовом смотрел на Арсения. Тот ничего не ответил, чуть передернул плечом. Прошел к окну, настежь распахнул узкую створку. И по-прежнему молча опустился в старенькое продавленное кресло. Сдвинув локтем в сторону хлам на столе и освободив уголок, он протер его своим носовым платком, который тут же брезгливо выбросил в переполненную всякой всячиной корзину для бумаг. Открыл принесенную с собой сумку, начал выставлять принесенные продукты: коньяк, водку, колбасу, консервы, сыр, запаянное в полиэтилен копченое мясо, пакеты сока…
За спиной застучали, удаляясь, костыли. Когда Николай Владимирович вернулся, принес две объемистые граненые рюмки, две чашки и несколько разномастных свежевымытых тарелок. Арсений, все также молча, резал мясо, сыр, колбасу… Раскладывал их по тарелкам.
— Я вспомнил тебя, — устраиваясь на стуле, заговорил Слепсов. — Это тебя тогда Витька Волков из развалин вытащил. Только извини, брат, имя забыл…
— Арсений.
— Точно, Арсений… Я еще когда знакомился с тобой, вспомнил «Дерсу Узала»… Как ты живешь-то, Арсений? Чем занимаешься?
Чувствовалось, что инвалид задает эти вопросы без особого интереса, проформы ради.
— Да у меня все нормально, — обронил Арсений. — Не жалуюсь… Сейчас вот тяпнем по маленькой, а потом уж и поговорим…
Слепсов ничего не ответил, сглотнул слюну. По худой шее волной перекатилась недельная щетина.
Арсений налил коньяк в рюмки, машинально взглянул на часы. Было начало третьего.
— Что, спешишь? — с внутренним раздражением скривился бывший ротный. — Конечно, видок здесь у меня не для здоровых…
— Нет, время у меня еще есть. Иначе б не приехал. Давайте наших помянем…
Слепсов оперся на костыли, начал подниматься. Арсений попытался удержать его:
— Не надо, они на вас не обидятся.
— Я на себя обижусь, — отрезал тот.
И поднялся-таки, держа рюмку, опираясь левой рукой на костыли.
Выпили. Потом сразу — «чтобы пуля не пролетела» — по второй. Ротный как-то сразу, на глазах, захмелел. Почти не закусывал. Лицо его начало отмякать, из глаз и голоса исчезли озлобленность.
— Вот так и живу, — повел он рукой. И повторил, уже без вызова, даже как будто напрашиваясь на жалость: — Не нравится?
— Не нравится, — не стал расшаркиваться Арсений. — Я и предположить не мог, что вы так опуститесь. Я же помню, каким вы были…
— Был. То-то ж что был…
Николай Владимирович махнул рукой и опять потянулся к рюмке.
— Наливай!.. Жестокий ты, брат Арсений. Молодой, здоровый, максималист, потому и жестокий. Не знаешь ты пока, что самое легкое на белом свете — решать чужие проблемы. Или давать советы. Или осуждать других… Как там, у Марка Твена: зубная боль — это херня, когда зуб болит у соседа… А доведется… Что-то я не то, не дай тебе Бог такого вот, как у меня!.. Да и не поймешь ты. И лучше будет, если и не поймешь никогда, каково живется вот в таком вот виде. Когда сидишь один-одинешенек в четырех стенах и бесконечно думаешь о чем-то… И мысли все дурные в голову лезут. Вот скажи мне: у тебя есть цель в жизни?
Удивленный таким переходом, Арсений неопределенно передернул плечами.
— Вот видишь — ты не знаешь. И в этом твое счастье! Ты можешь просто жить, жить, не задумываясь о высоких материях. Можешь просто жить, есть-пить, деньгу заколачивать, девок трахать… Потому что у тебя все в порядке, руки-ноги, голова и все остальное на месте. А посиди вот так, без просвета, без надежды, без перспективы… Вдумайся только в эти слова: ты никому, понимаешь, абсолютно никому на белом свете не нужен! Врагу такого не пожелаешь! Когда здоровья нету, близких никого нету, когда ты никому не нужен… Пойми, проникнись, постигни! Вот тогда и осуждай!
— Да, Николай Владимирович, вам не повезло. Но ведь в этом никто не виноват…
— Никто?.. Никто… твою мать!!! Легко же тебе рассуждать! В Отечественную наши деды дрались и гибли за свою Родину. У меня оба деда пришли домой все израненые. Они за Советскую Родину и за дорогого товарища Сталина готовы были не то что жизни — кровь по капельке отдать, печень свою орлу скормить, как Прометей. На Даманском тоже защищали Родину. В Чехословакии, в Афгане, в Анголе или во Вьетнаме солдаты и офицеры верили, что воюют в интересах страны, отстаивают какие-то идеалы… Да черт с ними, с идеалами… То есть, не черт с ними, русские не могут воевать без идеалов, просто сейчас я не о том… Главное — все они, дураки и умные, порядочные и карьеристы, щедрые и жадные, все они свято верили: случись с каждым из них что-нибудь, даже самое худшее, Родина не забудет и не оставит ни самого героя, ни его семью. И ведь так было, было! Пусть не афишировали, кто, где и за кой хрен кровь проливал, но и не бросали никого на произвол судьбы! Ну а эта, наша с тобой, война… Кто вооружил оппозицию? Кто позволил накачивать ее руководство и ее вооруженные отряды валютой? Кто допустил такой размах преступности? Кто бросил абсолютно неподготовленные войска в эту авантюру? Кто? Кто виноват в том, что мы, инвалиды, сейчас нищенствуем? Да, пока лежал я в госпитале, спонсоры всякие сраные подбрасывали нам то костюм спортивный, то по килограмму апельсинов, то еще что-нибудь. Пока мы воевали, они тут «бабки» хорошие зашибали, так почему бы и не раскошелиться слегка на нас, дураков? Опять же, реклама бесплатная на всю страну… Деньги, рождающие деньги. Но вот я здесь… На пенсию едва концы с концами сводишь. Коляска инвалидная в дверной проем не проходит. Вниз еще кое-как на лифте спустишься. А там как с крыльца по ступенькам прыгать? Впрочем, даже не это главное. Деньги, материальное — не главное! Ради чего, хочу я знать, ради кого я все это заполучил? Ради страны, ради своего народа, ради каких-то высших соображений политики?.. Молчишь? Конечно, что тут ответишь… Одни завоевывали поселки, высотки и опорные пункты, а другие здесь, за нашими спинами, завоевывали звания правозащитников и миротворцев, после чего опять нас же посылали завоевывать города и горы. Не так разве? Хотел я куда-нибудь устроиться подработать, приносить пользу родному народу… А что я умею? Командное училище с отличием закончил — вот и все образование. Как в том анекдоте: пиши — безграмотный… Учиться, скажешь? Правильно. Только у меня ведь контузия, у меня припадки случаются, кто со мной возиться станет? Впрочем, может, где и найдется какая-никакая работенка, если поискать. Вот только зачем? Кому это нужно? Стране? Так она сама, наша страна, не знает, куда здоровых безработных девать. Девок своих по всему миру в бардаки продаем. И получается, что если пойду все-таки куда-то работать, то всего-то пользы будет, что мне же на пропой больше достанется… Выпьешь — вроде, на душе полегчает. Пока не проспишься… Короче говоря, физиологическое существование бренной оболочки как-то еще можно обеспечивать и поддерживать. А вот как со смыслом жизни быть? Ведь для человека просто так эти самые физиологические потребности отправлять — для человека этого мало. Ему ведь душа дана, мозг совершеннейший, ум, интеллект… У кого-то смысл жизни заключается в том, чтобы деньги делать, у другого бациллу какую-нибудь открыть, у третьего — бабу лишнюю трахнуть… А у меня в чем он? Не знаю!!! Я воспитывался на определенных принципах, в определенных условиях. А сейчас все это отменяется. Это никому не нужно. Кроме меня. Хотя и мне все эти отжившие свое принципы тоже теперь не нужны. Ибо нынче правит бал «его милость дон Дублон»… — Инвалид торопился, говорил сбивчиво, запутался. И, почувствовав это, махнул рукой:- А-а! Наливай лучше!