Страница 4 из 105
Нет, он думал о ней, иногда с чувством острой вины, горечи, непоправимой ошибки. Как-то раз даже достал тайком из кармана. Ожидал увидеть — забыл, как расстались! — закрытые глаза, смиренное выражение лица… Но посмотрел, и так стало горько, так неприятно, что хоть завой, глядя на ледяной серпик луны! Ведь Светлана сохраняла все тот же облик, в котором ее застигло колдовство: бешенство, ненависть, отчаяние… Нет, лучше выждать.
Но вот наконец дети и жена выздоровели. Кузьмичев свободно мог взяться за работу, и тут началась новая запарка. Чуть ли не половина сотрудников радиокомитета попала в водоворот того же гриппа, так что приходилось тянуть и за себя, и за коллег, чуть ли не сшибать информацию по телефону для “Новостей дня”.
Но всему приходит конец. И вот как-то раз Кузьмичев вздохнул свободно — и понял, что соскучился по Светлане. “Сегодня. Сейчас же!” — решил он и поспешил домой.
Он открыл дверь своим ключом и сразу окунулся в яркий свет, грохот музыки, сияющие юные лица. И Ольга показалась ему такой же сияющей и юной.
— Что за шум, а драки нету? — спросил он счастливо улыбаясь, и тут же прихлопнул рот ладонью, увидев разочарование на лице дочери, тоже выскочившей в прихожую.
Как он мог забыть, ну как?! Вот черт подери! Ведь сегодня у девочки день рождения! Ах ты… как нехорошо…
— Подарок ты, по крайней мере, не забыл купить? — негромко спросила жена.
— Подарок?..
Ждущие глаза девочки синели, наливались слезами. Еще бы! Такое разочарование, такой позор на глазах у друзей!
— Подарок? Конечно, купил. Уже давно, — промямлил Кузьмичев.
Не разуваясь, он зарысил в свой кабинет, надеясь там поискать что-нибудь.
Вот ужас-то! Веселая компания не оставила его в покое, ввалилась следом, гудя от любопытства. А он стоял, бестолково роясь в ящиках письменного стола. Зачем-то похлопал себя по карманам, растерянно и виновато глядя на дочь, и…
— Вот! Чуть не забыл! Поздравляю тебя, доченька! — Он выхватил из внутреннего кармана изящную куколку, похожую на изумительную фарфоровую статуэтку.
Дочь была счастлива, что отец не забыл о ней, но на подарок смотрела с сомнением:
— Спасибо… Какая странная…
— Что ты понимаешь! — засмеялась Ольга и тут же испуганно вскрикнула: — Осторожно! Смотри не разбей! Поза у нее, действительно, очень странная, но зато какая тонкая работа! Я ее поставлю на пианино…
Раз в месяц Кузьмичев ходил в парикмахерскую, всегда в одну и ту же, на главной улице. Волосы у него отрастали быстро, а беспорядка в своей внешности он не переносил.
Кузьмичев посмотрел, работает ли Лев Львович, грузный синещекий старик с неряшливыми кольцами седых волос на огромной голове, занял очередь и присел около кассы. Он всегда стригся только у Льва Львовича, безмятежно-спокойного циника, болтуна — и отличного мастера.
Кузьмичев сидел как раз напротив входа в дамский зал. Дамы выходили со взбитыми, наполненными воздухом, как паруса, прическами, проделывая какие-то замедленные движения, точно были ошеломлены тем, что образовалось на голове. Из зала несло горячим, сырым запахом. Гудели фены. Дамы переговаривались неприятно-тонкими голосами, словно перевоплощение прически обязывало к перевоплощению и голосовые связки. И странно низким показался Кузьмичеву неожиданно возникший голос:
— Кто крайний?
Это спросила только что вошедшая молодая девушка, медленно поводя по очереди спокойными черными глазами.
Очередь оторопело молчала. Еще бы! Такой расшитой бисером дубленки, отороченной по вороту и подолу рыжей лисой, с такими же манжетами, наверняка не было не только ни у одной из них, но и во всем городе.
— Я последняя! — подчеркнуто ответила наконец, оторвав от дубленки помертвевшие глаза, бесцветная толстушка в слишком коротком платье.
Девица скользнула по ней абсолютно равнодушным к собственной неграмотности взглядом, бросила на стул пыжиковый малахай, дубленку и подошла к зеркалу.
Очередь ахнула. Девица осталась в грязно-белом толстом свитере с воротом-хомутом. Свитер доходил до середины округлых бедер, туго обтянутых черными шерстяными рейтузиками. Больше ничего, никакой юбки. На ногах оленьи торбаза, тоже в бисере.
Оторвавшись от первого, к чему приковывался взгляд, — от стройных ножек, Кузьмичев внимательнее посмотрел на девушку и тотчас понял, что яростный вздох очереди вызван не только рейтузами.
Девушка была так обольстительно прекрасна, что это казалось нарушением правил приличия. Ее длинная шея выступала из грубого ворота как нежнейший стебель, на котором покоился восхитительный цветок — взлохмаченная головка.
Очевидно, в венах этой девушки смешалась кровь русского и какого-то северного народа. Кожа ее имела оливковый оттенок, но не болезненно бледный, а прелестно-матовый. В этом юном лице с длинными глазами и пухлым алым ртом была непоколебимая уверенность в себе, сознание власти своей красоты над людьми. И Кузьмичев уже не спускал глаз с девушки. А она спокойно сидела в кресле, вытянув ножки и отрешенно глядя в сторону.
Ее очередь подошла раньше. А потом отправился к своему мастеру и ошалелый Кузьмичев. Но в зеркале он увидел, когда девушка вышла, и рванулся из рук парикмахера — как был, недостриженный, в обсыпанном волосами пеньюаре, — и бросился за ней:
— Постойте!
Девушка, поправлявшая еще влажные волосы, окинула Кузьмичева взглядом с головы до ног, и черные глаза ее блеснули вдруг таким дьявольским, всепонимающим огнем, что Кузьмичев на секунду почувствовал к себе нечто вроде презрения и застыдился.
— Идите, достригитесь, — сказала девушка своим грубоватым голосом. — Я обожду. И волоса обсохнут.
Она уселась в холле, а Кузьмичев пошел на ватных ногах в свой зал. Лев Львович так и стоял у кресла, словно ничего особенного не случилось; пощелкивая ножницами, задумчиво поглядел на странного клиента, и вид у него при этом был такой, словно он хотел сказать: “Все это, извините, уже было!”
Так Кузьмичев был околдован Варварой. Она часто пела ему завораживающие в своей монотонности, тягучие и длиннее северные песни, будто опутывала прозрачными тонкими веревочками невероятной прочности. Кузьмичев сам себе казался теперь стреноженным конем, которому, впрочем, и не хочется никуда скакать. Так бы и ходил всю жизнь по лугу, хрумкал сочной травой… “Все б только слушал этот лепет, все б эти ножки целовал”. Ее ошибки в русском языке сжимали его сердце в приступах неистовой влюбленности.
Варвара не терпела его вида в толстом драповом пиджаке. По ее представлениям, настоящий мужчина должен был носить ватные или меховые штаны и толстый свитер. Ни ватных, ни меховых штанов у Кузьмичева не имелось, их заменили джинсы. А свитер был — пестро-расписанный чем-то напоминающим быстроногих оленей. Варвара выразительно фыркнула, увидев их, но, кажется, осталась довольна таким послушанием.
Бывали минуты, когда Кузьмичев тонул в стыде. Жена, дети — он же любит их! Обращенная в куколку женщина стоит на пианино, и ее окаменевшее лицо кричит о ненависти к нему… Теперь, убирая квартиру, он не трогал “новую статуэтку”, когда вытирал пыль с безделушек. Фигурка запылилась. Ольга полагала, что муж осторожничает — все-таки до чего тончайшая работа! — а Кузьмичев думал, что надо выждать, а потом “разбить” статуэтку: вернуть Светлане свободу. Конечно, обида победила в ней любовь, а у него теперь есть Варвара! Когда Кузьмичев бывал склонен к самокритике, он мысленно называл себя папильоном и павианом, но в глубине души знал: он просто не умеет иначе, каждое новое увлечение для него как бы первое и последнее. Бывают такие несчастные — или счастливые? — люди. Их оправдывает то, что предмет их страсти действительно ощущает себя первым и единственным. Но любовь далеко не всегда пробуждает в человеке все лучшее. Иной раз она вызывает к жизни самое худшее. Это бывает, когда человек любит ради себя, а не ради того, кого любит.