Чёрный беркут

— Так просто — иди и получай? — Яков вопросительно посмотрел на коменданта.

— Не хочешь «так просто», дуй вприскочку. Только не задерживайся. Надо еще познакомить тебя с нашими сотрудниками.

Возвращаясь в кабинет Карачуна уже в военной форме, Яков на минуту задержался перед висевшим в коридоре зеркалом, придирчиво осмотрел свою атлетическую фигуру, облаченную в синие диагоналевые брюки и гимнастерку, не без удовольствия подумал: «Вид у меня вроде серьезный, будто всегда носил военную форму». Расправив складки на гимнастерке, он вошел в кабинет коменданта, плотно прикрыл за собой дверь.

— Самодеятельность, Яша, кончилась. Начинается серьезная работа, — так начал разговор Карачун.

За окнами ночь. Шумит весенний ливень. Потоки воды журчат в арыках. Федор отдал приказание начальникам застав усилить наряды. Невысокий и плотный, с белыми залысинами над загорелым темным лицом (лоб всегда закрыт козырьком фуражки), он прохаживался по кабинету и, как называл такие беседы Яков еще на Даугане, читал ему «вечернюю молитву»:

— Мера власти, Яша, — мера ответственности. Нам дана большая власть. Ответственности у нас еще больше. Ты зачислен в кадры на должность переводчика. Эта должность командирская, представление на звание послано. Сам понимаешь, при твоем знании границы заниматься тебе придется не только переводом, но и оперативной работой.

— А я так и понимаю свою работу.

— К тому и говорю. Но по натуре ты — партизан. Думаешь, вымахал до неба, тебе и черт не брат.

— Допустим.

— Что «допустим»? Банду поймать — еще не самое главное. Силами одних только пограничников границу не закроешь. Это я тебе уже не первый раз говорю. Наглухо закрыть контрабандистам путь на нашу землю — не то, что пни корчевать. Для торгашей опий — дело миллионное. Контрабандная торговля терьяком не только приносит ущерб экономике страны, но и содействует вербовке шпионов, подготовке диверсий.

— Вы мне, товарищ комендант, вроде как лекцию читаете. Эту мораль я давно знаю.

— Когда мы вдвоем, называй меня по имени и на «ты», — заметил Карачун и продолжал: — Знаешь, да только с одного бока. Главное для нас заключается в том, чтобы знать каждого, кто живет в погранполосе. Ни одно нарушение не должно застать нас врасплох. Мы обязаны поднять на охрану границы всех, кому дорога Советская Родина.

— Все правильно. Не понимаю только, зачем ты мне все это втолковываешь?

— Затем, Яша, чтобы ты сразу в курс вошел, правильно понял обстановку. А то будешь постоянно думать о Лозовом да вокруг отчима ходить, можешь не увидеть остального, главного.

— Ты так говоришь, Афанасич, будто Василий Фомич уже на свободе.

— Я почти уверен, что он скоро будет на свободе. Разберутся. Такой человек не может долго находиться под следствием.

— Что ж до сих пор не разобрались? А пора бы. Нутром чувствую — плохо сейчас Василию Фомичу. И может, в этом виноват не столько Павловский, сколько Мордовцев. Комиссар ему мешал. Еще в Лепсинске. Схватим Флегонта, посмотришь, какую ораву контрабандистов и всякой сволочи вместе с ним выудим.

— В этом я почти не сомневаюсь, Яша. Надо только хватать с умом: Мордовцевым не мы одни занимаемся. Командование информировано. Отдаст приказ, будем действовать. А с Лозовым, я уверен, ничего не случится. Такие люди зазря не пропадают... — Карачун сделал небольшую паузу. — Я просил нашего следователя Сарматского навести справки о комиссаре. Может, ему что-нибудь удалось узнать. Посиди, пока схожу к нему...

Оставшись один и прохаживаясь от стола к окну, Яков продолжал размышлять о сказанном Федором, соглашался и не соглашался с ним. Павловский далеко, его не заставишь опровергнуть собственный донос. Зато Мордовцев рядом. Стоит «расколоть» его, и появится как раз то звено, ухватившись за которое можно вытянуть длинную и запутанную цепь. Но почему Федор так уверенно говорит о скором освобождении Лозового? Что-нибудь знает? Очень хотелось надеяться, что все образуется и Лозового отпустят...

Карачун возвратился быстро. Лицо у него было белее бумаги.

— Ты что, Афанасич?

Федор с трудом глотнул слюну:

— Василий Фомич...

— Что Василий Фомич?

— Расстрелян, как враг народа.

Наступила тишина. Яков стиснул зубы, стараясь заглушить боль, ударившую в виски.

— Кто сказал?

— Сарматский... В штабе округа был... Сегодня вернулся...

— Я, во всем я виноват! — воскликнул Кайманов. — Каип Ияс со страху наговорил. Какой же я дурак, что отвел его в НКВД.

— Лозовой расстрелян еще до задержания Каип Ияса, — возразил Карачун.

— Значит, без суда и следствия?

— Зачем без суда? Был суд... Вероятно, был.

Одернув гимнастерку, Кайманов с отчаянной решимостью направился к двери.

— Куда? — Карачун встал на его пути.

— В НКВД. Надо же узнать, в чем дело?

— Не делай глупости!

— Пусти!

— Приказываю, назад! Хочешь, чтобы вместо одного двое погибли?

— Что же делать?.. Как жить?.. Кому верить?..

Карачун резко обернулся. В глазах его появились боль и ненависть. Таким, как сейчас, Яков никогда его не видел. Федор задыхался, его била нервная дрожь.

— Ты спрашиваешь, как жить? — глухо проговорил он. — А я тебя тоже спрошу... И ты мне ответь... Год тому назад Светлана ушла ночью в буран, вернулась только к утру. С той поры ее со мной нет. Я тоже часто думаю: «Как дальше жить? Кому верить?» Зря я так думаю или не зря?

Пораженный тяжким известием и внезапностью перемены разговора, Яков молча смотрел на Карачуна. «Значит, все знал... И молчал... Мучился и молчал... Хотел проверить, а Светлана сразу уехала. Проверить не мог. Ждал момента, чтобы сказать все. Момент наступил...»

— Ответь мне, — повторил Карачун. — Зря я мучаюсь или не зря?

Всего одно мгновение колебался Яков: «А, пропади все пропадом! Вот она, расплата! Ничто не проходит даром — ни добро, ни зло. Что сделал, то и получай...»

— Не зря, — не отводя взгляда, ответил он.

— Так что же я, по-твоему, должен делать?! — с болью выкрикнул Федор.

— Стрелять!..

Яков сам удивился тому, как спокойно сказал это. Ему сейчас и в самом деле не хотелось жить. Какое значение, в конце концов, имеет эта история? Что значит он сам со своей судьбой и любовью к Светлане, когда Василий Фомич так трагически погиб? Словно со стороны оценивал он и себя, и Федора, и все, что происходит сейчас, что произойдет в следующую минуту.

Карачун молчал. Его внимание будто раздвоилось: он следил за Яковом и в то же время прислушивался к какому-то голосу внутри себя.

«Колеблется! — подумал Яков. — Видно, не знает, что еще недавно Светлана была в гавахе. «Ты любишь головой, Яша, а такой любви грош цена...» Да люблю ли я ее так, как любит Карачун? И кому надо выяснять, кто больше любит Светлану, когда случилось самое страшное: погиб Василий Фомич».

— Тогда ты должен был стрелять, — с удивительным хладнокровием повторил он.

— А я не стрелял, — с какой-то отрешенностью сказал Карачун. — Спрашивал себя: «Что делать? Как жить?» И не стрелял. Надеялся, верил... Ведь могла же она ошибиться, увлечься, потом раскаяться. Не мог я потерять сразу двоих. Я не стрелял, не имел права стрелять!

— Сейчас еще не поздно, — бесстрастно произнес Яков.

Медленным, точно рассчитанным движением он расстегнул кобуру, положил перед Федором свой наган.

— Смерти ищешь? — вспыхнул Карачун. — Я сам себе горло давлю, а ты мне наган суешь?..

Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в груди Якова. Он сам растоптал дружбу, а сейчас еще и вел себя вызывающе с человеком, который не сделал того, что на его месте, вполне возможно, сделал бы он сам.

Зазвонил телефон. Вслед за первым звонком второй, третий... Карачун снял трубку. Докладывали с заставы Пертусу о том, что вооруженная группа нарушителей обстреляла наряд, прошла в глубь нашей территории. Личный состав поднят по тревоге.

Карачун стал по телефону отдавать распоряжения, а Яков, опустошенный, безразличный ко всему, продолжал стоять у окна. Он уже не думал ни о себе, ни о Федоре. В голове мелькали какие-то воспоминания, обрывки мыслей. Вспомнилось прощание с Лозовым: «Что бы ни случилось, Яша, все равно верю в партию, в наше великое дело. И ты верь». В мозгу с отчетливой ясностью вспыхнула картина: Алешка Нырок выбивает коротким шомполом патроны из барабана револьвера, комиссар заклеивает пластырем рану. «Сколько всякой сволочи возрадовалось бы, Яша, если бы ты себя убил».