Чёрный беркут

«С чего это она стала «найкраще» стрелять? С того, что побило ее о камни?» — хотел спросить Яков, но не смог. С трудом произнес:

— Спасибо, Степа!

Неожиданно невозмутимый Дзюба, которого, казалось, и бомбой не прошибешь, часто заморгал и вышел за дверь.

— Позовите Олю!.. — сказал Яков.

— Что ты, что ты, Ёшка! — дружно воскликнули в один голос Али-ага и Барат. — Сперва лечить надо, потом жене показать.

Морщась от боли, Яков с сомнением покачал головой. Значит, Дзюба и встретивший его Барат тайно привезли его в прошлую ночь и положили в сарае старого костоправа, чтобы никто не знал об этом, а главное — Ольга.

— Ай, Ёшка, — сказал Барат, — почему печальный? Скажи, дорогой, кто в горах с карнизов не падал? Люди знают: на охоту ходил, за архаром бегал...

Яков не ответил. Слишком трудно ему было говорить.

Окончив перевязку, Светлана решительно выпроводила всех из помещения, оставила только Барата да старого Али и, не стесняясь их, подошла к Якову, быстро наклонилась, поцеловала в лоб.

— За мужество!.. — сказала она.

Яков закрыл глаза, чтобы подольше сохранить в памяти выражение ее лица. Когда снова открыл, Светланы в помещении уже не было.

— Ай, Ёшка! — воскликнул Барат. — Если сейчас остался живой, долго жить будешь. А если Светлана-ханум еще раз поцелует, совсем здоровым будешь...

Но ему не пришлось продолжить. Ругаясь и по-стариковски ворча, Али-ага вытолкал его за дверь. Где Барату понять, что между мужчиной и женщиной может быть настоящая хорошая дружба!..

— А теперь спи, Ёшка-джан, спи, дорогой, — сказал Али-ага. — Тебе много-много спать надо.

Утром Яков проснулся от нестерпимой боли. То, что еще вчера глухо ныло и только жаловалось в его большом и сильном теле, сегодня кричало во весь голос, застилало багровым туманом глаза, отдавалось в голове. Казалось, от макушки до кончиков пальцев на ногах не было у него ни одного живого нерва или мускула. Но, удивительно, нога, которую до того, как вправил ее на место Али-ага, Яков видел повернутой пяткой вперед, сейчас досаждала, пожалуй, меньше всего. Слегка поведя рукой вдоль бедра, Яков ощутил на нем словно железный панцирь из ссохшейся мешковины, пропитанной яичным раствором. Никакой гипс не шел в сравнение со средством старого костоправа. Нога была в покое! К сожалению, не мог старик Али в такой же надежный панцирь спрятать душу Якова. Пройдет месяц, полгода, год, несколько лет, а горечь неудачи все так же будет жечь его. Как глумится сейчас над ним Шарапхан!

Самонадеянный щенок! Отправился один на один схватиться с тигром. Если бы крикнул Аликперу, когда тот еще поднимался наверх, они обложили бы Шарапхана, как медведя в берлоге, и наверняка взяли бы его живым или мертвым. Если бы... Хорошо еще, что насевшая на хвост Шарапхану группа пограничников не дала бандиту пробиться в город. Но оторваться от преследователей он все-таки сумел. Ушел, как всегда позаботившись прежде всего о сохранении своей шкуры...

Дверь тихо скрипнула. На пороге остановилась Гюльджан — внучка старика Али. Яков видел, каким любопытством горят ее глаза, но девочка, напустив на себя строгость, подошла прямо к его изголовью, поднесла к губам раненого чашку с каким-то питьем. Яков почувствовал душистый запах меда.

— Пей, яш-улы. Али-ага сказал, чтобы ты все выпил.

Где достал Али-ага настоящий мед? Его даже в городских магазинах не всегда можно купить. Ничто так не восстанавливает силы и не помогает заживлению ран, как натуральный мед. Одним духом Яков выпил большую пиалу душистого напитка. Это его настолько утомило, что, откинувшись на подушку, он некоторое время лежал с закрытыми глазами, не в силах вытереть выступившую на лбу испарину.

Приятное тепло разлилось по всему телу. Как будто немного утихла боль. Гюльджан закрыла дверь, проворно взобравшись на ящик, прикрыла окно.

— Али-ага велел смотреть, чтобы, когда выпьешь мед, не было сквозняков, — сказала она. — Тебе очень больно, яш-улы?

— В самый раз.

— Я тебя буду лечить холодной тряпочкой, — сказала Гюльджан и, усевшись в изголовье Якова, принялась вытирать ему влажным, чисто выстиранным рукавом старой рубахи Али-ага незабинтованную часть лица.

Прохладные прикосновения облегчали боль. Он прикрыл глаза. Не знавший, что такое болезнь или усталость, способный часами лазить по горам, сутками не сходить с седла, без отдыха от зари до зари ворочать и крушить кувалдой камни, он только сейчас понял, что самый тяжкий труд — вынужденное безделье. И в таком состоянии ему предстояло быть неопределенно долгое время.

Злой и мрачный, он перебирал в памяти все детали погони за Шарапханом, проклинал себя за самонадеянность и дурацкую лихость, бестолковую и никому, выходит, не нужную.

Прошло несколько дней после перевязки, прежде чем его перенесли домой, заранее подготовив к такому невеселому возвращению Ольгу. А еще через месяц Али-ага и верный Барат разрезали панцирь из мешковины, сковывавший его ногу.

— Ай, Ёшка, совсем балай стал, — невесело пошутил Али-ага. — Твой Гришатка скоро будет учиться ходить, и ты с ним тоже.

К удивлению Якова, Ольга не очень тяжело переживала то, что с ним случилось. Поохала, попричитала вначале и успокоилась. Услышав замечание старика Али, даже пошутила:

— Раньше у меня один ребеночек был, а теперь сразу два... Первый раз трудно учиться ходить, а во второй живо научится.

Яков и в самом деле чувствовал себя пока беспомощным, как ребенок.

Барат и Али-ага посидели еще немного, попили чаю, ушли.

Утомленный разговором с друзьями, Яков лежал молча, закрыв глаза. Ольга тоже молчала, хотя надо было поговорить о том, как жить дальше. Нагрянула зима, а в доме нет ни щепки дров, никаких запасов: Яков то дорогу строил, то за контрабандистами по горам бегал, а теперь — надолго не работник. Ольга поступила уборщицей в школу. Обстирывает всех, кого только можно в поселке. Но разве хватит одного ее заработка, чтобы прокормить семью? Яков все время думал об этом. Пособие по нетрудоспособности ему, конечно, дадут. Но все равно, превратиться из сильного добытчика в обузу, лежать без движения и смотреть, как бьется в нужде жена, выхаживая вместо одного сразу двух детей, большого и маленького, было невыносимо...

В сенях скрипнула дверь. Вошли сразу несколько человек, что-то тяжело опустили на пол. В щель под дверью потянуло струйкой морозного воздуха.

Ольга, накинув на голову пуховый платок, запахнула его на груди, вышла. В открывшуюся дверь Яков увидел носатую физиономию Барата, костлявую спину старика Али, по-детски тонкую фигуру Рамазана. Ольга что-то им сказала. Замахав на нее руками, все трое на цыпочках вышли на крыльцо.

— Яша, они замороженную тушу барана принесли, — вернувшись в комнату, сказала Ольга.

— Значит, теперь с мясом, — весело отозвался Яков.

— Но больше-то у нас ничего нет, — разведя руками и еще не зная, как отнестись к такому подарку, сказала Ольга.

— А вон, может, и рис едет? — глянув в окно, произнес Яков.

К дому подгонял нагруженного торбами ишака председатель ТОЗа Балакеши. Через несколько минут возле крыльца остановилась подвода с заставы, нагруженная дровами. Сверху на дровах лежали два чем-то туго набитых мешка. Потом во двор въехала еще одна подвода с дровами, запряженная знакомой Якову лошадью из бригады дорожников.

— Оля, зови всех в дом! — воскликнул растроганный Яков. А когда в комнате столпились Дзюба, Балакеши, Савалан, Барат, Мамед, взволнованно сказал: — Братцы, да вы как сговорились! Что за праздник сегодня?

— Верно, Ёшка! Ай, как правильно! — воскликнул Балакеши. — Конечно, сговорились. Надо Ёшку выручать, думаем. Зима уже на горы белые шапки надела...

Барат вышел вперед, молча и торжественно расстелил у постели друга расшитую замысловатыми узорами кошму.

— А теперь, Ёшка-джан, отдыхай, поправляйся скорей, — сказал Али-ага, первым направляясь к двери. Вслед за ним на цыпочках вышли остальные.