Кара-курт

Однако сейчас было не до них, этих женщин, — в восточной стороне станции все усиливалась перестрелка, строчили два или три пулемета, ухали гранаты. Очевидно, какая-то группа немцев стремилась пробиться к железнодорожному полотну и, взорвав пути, преградить эшелонам выход со станции.

— Петрунин! Ветров! — крикнул Андрей распоряжавшимся погрузкой старшине и лейтенанту. — Собирайте людей, ударим с тыла по немцам, что засели у водокачки, иначе не прорвемся!

Красноармейцев набралось больше взвода. Разделившись на три группы под командованием Самохина, Петрунина и Ветрова, перебегая под вагонами, они стали обтекать с трех сторон группу немцев, засевших в развалинах водокачки.

Увидев, что их обходят с тыла, немцы развернули пулеметы в сторону группы Самохина, но Андрей даже рад был, что ему удалось отвлечь на себя внимание. Группа Петрунина незамеченной подошла к противнику вплотную, в развалины водокачки полетели гранаты. С криком «ура!» бойцы бросились в рукопашную.

Андрей вскочил на обломок кирпичной стены. В ту же секунду что-то ударило его в бедро, он упал. Только потом он услышал очередь пулемета и еще увидел, как сержант Воловченко метнул одну за другой две гранаты. Потом почувствовал, как его подхватили на руки, близко увидел закопченное, блестевшее от пота лицо Петрунина, затем от страшной боли потерял сознание. Очнулся, когда его вместе с раненым сержантом Воловченко грузили на платформу. Петрунин кому-то крикнул:

— Ты мне за них головой отвечаешь! Сдай в ближайший эвакогоспиталь! Оставайся с ними, я тебя сам найду!

Андрей увидел перед собой испуганное девичье лицо, широко открытые глаза, нос в веснушках, трясущиеся губы, узнал ту самую Марийку, которую выручал из фашистского плена Петрунин. Рядом с нею — такая же черноглазая худощавая женщина, очевидно, мать.

Девушка поднесла к губам Андрея флягу с водой. Он сделал несколько глотков, откинулся на жесткие куски угля.

— Ой, донюшка! Та их же ж надо перевязать! — донесся высокий встревоженный голос. — Та ой лышенько! Де ж вона була та чиста сорочка! Доставай ии, Марийко, рвы полосамы!..

— Я сейчас, мама, я сейчас, — ответила Марийка, трясущимися руками отыскивая в узле сорочку.

Самохин не помнил, как перевязывали его и стонавшего рядом Воловченко. Ему стало так плохо, что он надолго провалился в душную, пахнувшую углем и кровью темноту. В беспамятстве чувствовал отдававшиеся во всем теле мучительные толчки — однообразный перестук колес. Сознание словно бы независимо от него отмечало: «Едем! Прорвались! Все-таки прорвались!..» Он не знал, много или мало прошло времени. Пришел в себя, когда все вокруг стало вдруг трещать и рваться. Где-то очень близко ухали то ли снаряды, то ли бомбы. С эшелона без перерыва били пулеметы, оглушала винтовочная трескотня.

«Вот и линия фронта. Пройдем ли?» — мысль мелькнула и погасла. Все завертелось и замелькало перед глазами. В ушах томительный звон. Снова навалилась липкая, удушающая темнота.

Очнулся Андрей от мерного перестука колес, острой болью отдававшегося во всем теле. Некоторое время пытался справиться с этой болью, смутно припоминая, где он и что с ним, затем, пересилив себя, приподнял голову и осмотрелся.

Поезд шел по не занятой врагом земле. Но какая это была земля! Вдоль насыпи валялись изуродованные бомбежкой обгоревшие скелеты вагонов. Мимо проносились разрушенные полустанки, поодаль неторопливо проплывали перелески и березовые колки, медленно разворачивался по кругу затянутый клубами дыма горизонт.

Навстречу то и дело попадались пепелища сожженных деревень с пожухлой, опаленной пожарами зеленью садов, с торчащими к небу черными, закопченными пальцами печных труб.

Но не эта тягостная картина всеобщего пала и разрушений угнетала его. Страшнее было другое: по всем видимым проселкам и тропам, по бежавшему рядом с железной дорогой асфальтированному шоссе толпами шли и шли тысячи женщин, стариков и детей, катили свой скарб на тележках, велосипедах, в детских колясках, тащили вещевые мешки на себе, и лишь немногие ехали на изредка попадавшихся подводах, в битком набитых грузовиках.

Беженцы... Тысячи, десятки тысяч беженцев.

Андрея охватило мучительное чувство стыда и бессилия. Но чем он мог помочь этим обездоленным людям?

Он не знал, где сейчас его отряд, все те люди, которых ему удалось вывести из окружения, но был уверен, что всех их оставили в прифронтовой полосе, влили в какую-нибудь часть.

Впереди показалась станция. Это от нее клубами поднимался к небу черный дым, стлался до горизонта. Паровоз стал подавать продолжительные гудки, и, словно по его сигналу, на шоссе, подходившем к станции, ускорилось движение: все заторопились к поезду — единственной возможности спастись.

У станции, с наветренной стороны, тоже скопление народа. На запасных путях кострами горят вагоны, никто их не тушит. Ветер относит пламя и дым. Огонь лижет кустарник на травянистых откосах железнодорожного полотна.

Поезд заметно сбавил ход, реже стали передаваться толчки колес на стыках, заныли под платформой тормоза. Не доезжая до станции, эшелон остановился.

Андрей откинулся назад, ощутив под головой свою полевую сумку, закрыв глаза, вздрогнул от неожиданности: влажное холщовое полотенце прикоснулось к лицу и груди, над Самохиным склонилась Марийка, повязанная темным тонким платком, низко надвинутым на глаза, с концами, обмотанными вокруг шеи. Она ничем не отличалась от многих таких же украинских и русских девчат, только сейчас выглядела спокойнее. На какую-то секунду их взгляды встретились. Марийка оживилась. Поднесла к его губам флягу с водой, снова вытерла ему лицо и шею.

— Как вы себя чувствуете?

Андрей молча прикрыл глаза: говорить ему было трудно. Некоторое время Самохин слушал тяжкие вздохи плевавшегося паром локомотива да еще приближавшийся топот многих сотен ног.

Взглянув на Марийку, увидел, что она с тревогой смотрит поверх его головы туда, откуда приближается топот, доносятся разноголосые крики.

На тамбуры, сцепки, подножки поезда уже лезли штурмующие эшелон беженцы. Через борт платформы полетели узлы с вещами, чемоданы, рюкзаки и тюки, появились измученные, залитые потом, искаженные тревогой лица. Кто-то задел отозвавшуюся дикой болью раненую ногу.

— Тише! Куда вы лезете! Здесь же раненые! — крикнула Марийка. Но никто ее не слушал, а на платформу все лезли и лезли изможденные, измученные люди.

Дым волнами наплывал со стороны станции. Першило в горле, слезились глаза. От шоссейной дороги бежали все новые и новые толпы людей.

Внимание Андрея привлек старик, который, казалось, один оставался спокойным. Он стоял на откосе, опираясь на палку, и безучастно смотрел с высокого бугра на происходившее вокруг. Увидев на платформе неподвижно лежавших, бледных от потери крови Самохина и Воловченко, старик куда-то исчез, затем снова появился на косогоре с охапкой сена, подал ее на платформу:

— Постелите раненым.

Марийка разложила сено вдоль борта платформы, с помощью матери осторожно переложила на него пограничников.

— Отец, полезай сюда!

Старика кто-то подсадил, женщины протянули ему руки, и он устроился в ногах у Самохина, положив перед собой небольшой вещевой мешок. Самохин близко увидел морщинистое, с застрявшими в бороде и редких волосах сухими былинками лицо.

— На границе ранило, сынки... — то ли спросил, то ли сказал старик, вытер потный лоб рукавом, стал тревожно оглядываться по сторонам.

В разноголосицу и сумятицу, окружавшую их, ворвались частые удары в рельс, рев паровозов. Послышалась команда: «Воздух!», и сразу же все, кто с боем брал платформы, кто цеплялся за каждый поручень и выступ, только бы уехать, посыпались с эшелона. В несколько мгновений на платформе не осталось никого, кроме старика да Марийки с матерью.

— Вы только не бойтесь, только не бойтесь, — тревожно озираясь, повторяла Марийка, видимо не давая себе отчета, что говорит.