Страница 8 из 80
Тем же вечером, сдавая карты, почтальон Аркадий Юрьевич Семыгин рассказал доктору Чеху и директору Клуба Барабанову следующее.
— Представьте, женщина без волос с окровавленной головой перешла передо мной дорогу и скрылась в лесу. Я окликнул ее, кричал даже, но она нисколько на меня не обращала внимания, казалось, что она ничего не видит и не слышит. Антон Павлович, что бы это значило? Уж не удрала ли она с операционного стола вашего мясника Ванько?
— Какой ужас! Какой потрясающий поворот сюжета! — восхитился Кондрат Олегович и отхлебнул портвейна.
— А в чем, голубчик, она была одета?
— Обычное белое ситцевое платье с красными маками. На ногах резиновые сапоги.
— Тогда нет, не сбежала. Наши больные в тапочках ходят. А поскольку у нас нет психиатрической клиники, то оттуда она тоже сбежать не могла, я полагаю, — ответил доктор Чех и углубился в изучение своих карт, но потом кое-что вспомнил, вернул глаза на почтальона. — Вы бы сообщили, на всякий случай, товарищу Полищуку. Может быть она — его пациентка?
На что почтальон Семыгин и директор Клуба Барабанов дружно кивнули.
— Глава 3 —
— Какая дорога правильная, отче? —
спросил он наконец. — Как распознать
ее среди других дорог?
— Если движешься в том направлении,
в котором твой страх растет,
ты на верном пути. И помогай тебе Бог.
М. Павич, «Последняя любовь в Константинополе».
Староверцев Иван Митрофанович, отец Никодима, работал на заводе контролером в отделе технического контроля. Основным рабочим инструментом Ивана была бронзовая печать со знаком качества. Рассмотрев в лупу срез железной чурки, Иван окунал свой инструмент в красные чернила и ставил штамп в документе с загадочным названием «технологическая карта контроля». Теоретически Староверцев мог и не ставить печать, если, например, зернистость среза оказывалась вопиющей, или количество примесей в образце превышало допустимую норму. Но подобная выходка контролера грозила заводу невыполнением плана, и руководство могло задумываться о компетентности специалиста ОТК. Иван Староверцев ставил печать всегда.
На религиозные чудачества супруги Иван смотрел сквозь пальцы, хотя авторитета они ему на заводе не добавляли. Он и на саму жену смотрел примерно так же. И продолжалось это уже много лет, с того самого момента, когда супруга созналась, что медицина поставила на ее чреве жирный и окончательный крест.
Будучи человеком бесхитростным, Иван не искал новую философию, и не пытался открыть в своей жизни какие-то этические горизонты. Его мировоззрение было примитивно и прямолинейно, как движение паровоза: у всех есть дети, значит это нормально и так быть должно, у них с женой детей нет, и значит, это правильным не является. Но при этом Иван не испытывал к жене неприязни. Имея характер добрый и отзывчивый, он чувствовал, что Мария искренне переживает свою бездетность, и не хотел ее горе усугублять. От жизни Ивану нужно было не много. Возвращаясь по вечерам домой с головой, полной заводского гула, он жаждал найти немного уюта и уединения от мира, взирающего на их неполноценный брак с подозрением и осуждением. Все, что нужно было Ивану — это горячий ужин, даже не столько ужин, сколько сам факт, что жена приготовила ему поесть, неуклюжий чмок, пару вздохов друг другу в ухо о том, как несправедлива с ними судьба, — немного банального тепла близкого человека, который все понимает без слов и делит с тобой житейские невзгоды. Но если Иван пытался найти покой и уединение в границах семьи, то его жена уходила еще дальше, она пряталась от мира в глубинах самой себя, укутывалась в религиозный кокон, который с годами становился все толще и тверже, и наотрез отказывалась принимать какую-либо моральную помощь, или хотя бы поддержку. Что-то в этом было от христианского мученичества, надо думать.
Одним словом, супруги медленно, но верное отдалялись друг от друга, не имея понятия, почему это происходит, а произвести анализ взаимоотношений и найти корни проблем им и в голову не приходило, — психология в СССР считалась буржуазной лженаукой, так что даже именитые доктора старались держаться от нее подальше. Чего же говорить о простом человеке?
В конце концов, Иван и Мария должны были отдалиться достаточно, чтобы потерять друг друга из виду, и если бы все зависело от Марии, так бы и произошло. Но Иван не позволял этому случиться. Очевидно, он испытывал ответственность за жену, считая, что раз несчастье застало их вместе, не имеет он права оставлять супругу с этой напастью один на один. Так что Иван не только не собирался бросать жену, но даже изменять ей не помышлял. И, наверное, это был один из самых тяжелых моментов их брака, потому что Мария, помешавшись на православии, теперь смотрела на секс не иначе, как на рафинированный грех, и это не смотря на то, что в молодости была чемпионкой по страстности, которое иногда граничило с распутством. Тем не менее, Иван додумался до простой и действенной формулы убеждения, позволившей ему преодолеть барьер христианской догмы:
— Если даже твой Господь тебя услышит и наградит беременностью, то как мы об этом узнаем, если не будем пробовать?
При всей своей религиозности Марии все же хватало здравого смысла не надеяться на беспорочное зачатие, которое случилось два тысячелетия назад с ее тезкой, так что довод супруга звучал убедительно. Вот только секс предполагает немного больше, чем определенное количество фрикций. Мария же, хоть и подпускала к себе мужа, оставалась совершенно бесстрастна, к тому же в течение всего акта бормотала молитву, что на эрекции Ивана отражалось не лучшим образом. Иван все меньше и меньше испытывал удовлетворения от близости с супругой и все чаще задавался вопросом: не стоит ли упростить секс до мастурбации.
Так они и жили. Пару раз в месяц объединялись телами под облачком вялого сопения, ужинали вчерашним супом и общались несколькими дежурными фразами. В общем-то, они оба уже смирились с таким положением дел, и в душе не надеялись на перемены. Поэтому, когда у Марии случилась задержка, она, испуганная надеждой, целый месяц не решалась супругу о том поведать.
Беременность Марии сблизила супругов. Но после рождения Никодима все стало во сто крат хуже. Мария перестала обращать внимание не только на мужа, но и вообще на окружающее. Иван же к сыну относился вполне терпимо. И если бы кто-то ему объяснил, что и как нужно делать с ребенком, он проводил бы с ним куда больше времени. Но никто ему ничего не объяснял, да и помощи не просил. Сам Иван в таких делах опыта не имел, а потому опасался к ребенку без надобности приближаться, дабы случайно не навредить. Но вскоре ситуация изменилась, потому что Мария исчезла.
Вечером того дня, когда почтальон Семыгин с удивлением наблюдал странную женщину с окровавленной головой, Иван, ничего не подозревая, вернулся домой, окликнул супругу, по обыкновению не ожидая ответа, и направился в душ смыть заводскую копоть и городскую пыль. В рукомойнике он обнаружил сбритые волосы и пятна крови, удивился, а потом задумался, потому что цвет волос был ему знаком. Забыв про душ, Иван обошел квартиру и нигде не обнаружил жену. Глуховатая тетушка Марии Вера Семеновна ничего вразумительного о местоположении своей племянницы рассказать не смогла. Иван забеспокоился и даже придумал спросить у сына, и в самом деле спросил:
— Сынок, ты не знаешь, где мама?
На что сынок, скривив губки в странной улыбке, ответил:
— Тю-тю. Тю-тю.
Остаток вечера Иван размышлял над тем, где же находится это самое «тю-тю», ночь провел в тревожном полудреме, и утром поднялся совершенно разбитый. Отсутствие жены, затворницы и домоседки, которая кроме как в церковь да изредка в магазин, никогда на улицу не выходила, не укладывалась в логику его устоявшейся жизни, а потому пугала и требовала каких-то действий. До обеда Иван маялся неизвестностью и нерешительностью, потом не выдержал, отпросился на пару часов с работы и отправился в отделение милиции.