Страница 64 из 80
— Не бойся за меня, мама. В моей жизни есть два мужчины, которые не дадут меня в обиду.
— Ты о ком? — удивилась Нина Павловна не столько словам дочери, сколько взрослой уверенности их интонации, так легко спорхнувшей с юных девичьих губ.
— О Пете. И… о Никодиме.
— О Никодиме!.. — выдохнула пораженная Нина Павловна. — Господи! Да от него же весь город шарахается! Люди говорят, он смертью заражен, как болезнью!
— Шарахаются, — с улыбкой согласилась девушка, — кроме твоей дочери, и твоего сына. Кстати, это из-за Никодима Петька взялся за ум. А за ним и Демьян с Артемкой.
— И ты?.. Ты его не боишься?
— Нет. День не может бояться ночи. Он — мое отражение, и моя вторая половина.
— Доченька, ты что, замуж за него собралась?! — еще больше поразилась Нина Павловна.
— Не сейчас, — серьезно ответила Юля. — Еще несколько лет. Я чувствую: время еще не настало.
— Для замужества уж точно не настало, — ворчливо произнесла Нина Павловна, но в ворчании ее было больше показного, родительского. В душе она не сердилась на дочь, потому что хорошо помнила себя девятнадцатилетнюю, и сладкую истому влюбленности, и головокружение от первых поцелуев.
«Ну да то было время целомудрия и уважения к родительскому слову, а теперь они в пятнадцать уже все знают и на все готовы!.. — обезопасила в мыслях свое прошлое Нина Павловна. — Ладно, главное, чтобы это не зашло далеко».
— Не бойся, мама, это зайдет далеко тогда, когда придет время.
— А может ты и права, — после паузы отозвалась Нина Павловна, нисколько не удивившись проницательности дочери. — Вы оба настолько не такие, что вам больше ничего и не остается, как… быть вместе. Пару себе среди обычной молодежи вам все равно не найти.
— Ты умница, мамочка, — Юля чмокнула мать в щеку и, улыбаясь, пошла дальше заниматься своими хозяйскими делами, а Нина Павловна еще долго сидела в углу, и грустно размышляла о том, что судьба — всегда ребус, на разгадку которого может и жизни не хватить.
Юлина проблема со зрением на самом деле была не столь однозначна, как об этом думали доктор Чех и родственники девушки. Дело в том, что иногда она могла видеть, правда, не своими глазами. Юля обладала даром полного единения с близкими ей людьми, и в редкие моменты эта связь становилась настолько крепкой, что Юля начинала ощущать себя частью другого человека, а следом — слышать, видеть и даже обнять их органами чувств. Любовь к братьям и матери в буквальном смысле даровала ей прозрение. И первое, на что обратила внимание девушка, освоившись со своим трансзрением, было то, что миры, видимые ее близкими, разнились.
Мир матери состоял из четких образов, как окружающих предметов, так и поступков людей, в центре же наблюдаемой картины всегда оставались дети, и в первую очередь дочь. Эта контрастность наблюдалась по всему кругу обозреваемого жизненного горизонта, даже в мелочах, но грани и линии мира Нины Павловны не были грубы, или даже резки, напротив, в них присутствовала мягкость, так, словно мать Юлии, глядя на мир, готова была простить ему несовершенство. Действительность, осязаемая Ниной Павловной, была разноцветна, но в самые яркие краски рядились давно минувшие переживания и ощущения, память детских радостей и юношеских восторгов, — собственное прошлое, и, конечно, ликование, которое в ней вызывали дети. Но эта палитра не являлась для женщины самоцелью, а была всего лишь основанием, фоном, на котором великий Творец писал свое неизбежное Сегодня, — мать Юли жила реальностью текущего момента и ностальгией прошлого, с будущим она не связывала никаких надежд, и поэтому мир ее был печален и чуточку скучен.
Во вселенных же братьев акценты были расставлены иначе. Разумы юношей жили стремительно, они глотали ощущения, не пытаясь их толком пережевать, так что малозначимые детали (и даже целые сцены) смазывались, как смазывается пейзаж, наблюдаемый из окна скорого поезда, — братья неслись в свое будущее, которое хоть и было сильнее прочего насыщено красками, пока что не имело формы, даже Петино Завтра все еще не обрело отчетливых очертаний. Мироощущение братьев Юли напоминало подзорную трубу, — все, что попадало в поле зрения объектива, приобретало удивительную резкость, бескомпромиссность и целесообразность, цвета светились пугающей определенностью, но то, что оставалось за кадром, расплывалось, становилось второстепенным и малозначимым. В центре вселенных Юлиных братьев, словно железнодорожный туннель в толще горного массива, располагались векторы их будущих свершений, затем молоденькие горожанки (что не удивительно, учитывая возраст парней), и только затем — мать и сестра. Но и между собой миры братьев отличались достаточно сильно. То, что было для Артема красным, для Демьяна становилось почти коричневым. В том, что ласкало глаз Демьяну сияющей глазурью синевы, Петя замечал бесполезные фиолетовые оттенки. Петр тихо улыбался, учуяв запах можжевельника, Артем же был к нему безучастен и предпочитал аромат фиалок. Демьян млел от томного шепота своей подруги, Петя же возводил на престол звук ветра в крыльях своего дельтаплана. Характеры людей, их переживания, словно набор светофильтров между сознанием и реальностью, искажали принимаемые образы их обладателей, и Юля прекрасно это понимала, как и то, что по этим светофильтрам можно читать души людей, их страхи, надежды, грехи и добродетели. В свои девятнадцать лет, Юля Маслова, девочка, никогда не посещавшая школу, но от рождения получившая в наследство древнее знание, завещанное ей всеми когда-либо жившими ведьмами, чародейками и жрицами, знала и понимала вселенную лучше любого зрячего. Вернее, почти любого, потому что мир, который увидела девушка глазами Никодима, был настолько иным, что Юля едва не потеряла рассудок. Случилось это в начале июня 83-го года.
Пете Маслову требовалось отнести Никодиму кое-какие детали, поскольку Никодим продолжал строить свою загадочную Машину, о назначении которой не распространялся, а потому чуть ли не каждую неделю передавал товарищу новые чертежи. Петр вернулся с работы, привел себя в порядок, прихватил заказанные другом токарно-слесарные изделия, и отправился к товарищу. Юля увязалась следом.
Получив свой заказ, Никодим тут же проследовал в лабораторию, поставив гостей в известность, что будет занят ровно двадцать три минуты. Петя вызвался помочь, но Никодим помощь не принял, велел гостям ждать, если они того желают, или отправляться по своим делам, если дела не терпят отлагательств. Спустя обозначенные двадцать три минуты Никодим работу закончил и вернулся на кухню. Там он застал только девушку.
— Он ушел, — пояснила Юлия отсутствие брата. — Решил не прощаться, чтобы не отвлекать тебя от дела. Наверное, пошел дальше кроить воздушный шар. Просто удивительно, насколько уважительно он относится к твоей работе, даже не догадываясь, что из этого выйдет.
— А ты решила остаться, — констатировал Никодим, нисколько не тронутый услышанным комплиментом.
— А я решила тебя подождать. Двадцать три минуты — не так уж и долго. Как твоя Машина? Работает?
— Она готова всего на четверть. Рано еще ей работать. Зачем осталась?
— Подумала, что не всегда же тебе работать, может быть, захочешь немного передохнуть и…
— И?
— Прогуляться, поговорить.
— Прогуляться, поговорить, — с иронией повторил Никодим, не спуская с девушки глаз. — На улице +42, хотя время к вечеру. Пожалуй, мы будем единственными, кто отважился на прогулку по собственной воле. Что ж, пойдем. Подышим свежей радиоактивной пылью. Очень полезно при малоподвижной работе.
Они спустились в пустующий двор и направились к северной окраине города.
Лето выдалось сухим и знойным, с мая не было ни одного дождя. Раскаленная земля плавила воздух, отчего он приобрел желеобразную консистенцию и колыхался, как мусс от прикосновения пальца. Ветер, измученный зноем, не ласкал виски прохладой, прятался в тенях подворотен, без боя сдав жаре город, и казалось, что опустили ПГТ Красный в желатиновый бульон и кипятят на медленном огне, выпаривая из железного грунта последнюю влагу.