Страница 2 из 80
В отличие от мужчин, женщины Красного жили дольше раза в полтора. Отдельные грымзы дотягивали до шестидесяти пяти, а то и до семидесяти. Доктор Чех долго размышлял над данной демографической несправедливостью, и, в конце концов, пришел к выводу, что слабый пол на этом свете удерживает врожденная стервозность и слепая жажда досадить соседям и родственникам. Но если вопреки устоявшемуся положению дел сталевар каким-то чудом доползал до пятидесяти, окружающие начинали считать, что этот старожил ненавидит своих детей, ибо не желает освободить жилплощадь. Так что оттаявший труп бывшего кормильца тихо хоронили, а старший сын брал отцовский молот и шел на завод за своей долей социалистического подвига.
После того, как весна окончательно избавляла улицы от жижи, а родственники усопших — от трупов, руководство завода и горисполком вспоминали о субботниках. Никого это особо не радовало, но и перечить открыто никто не решался. Опять же, раз все безоговорочно плелись на уборку территорий, у мускулистого металлурга не было причин искать в неоплачиваемой работе подвох. В конечном итоге, в этом и заключалась суть его геройского характера, — вкалывать всегда, и особенно тогда, когда в этом нет никакого смысла. К тому же субботник давал возможность по ходу дела распить с товарищами бутылочку, пока жена не следит, — веский довод в пользу общественного труда, особенно, когда доводов больше и нет.
Как бы там ни было, но ко Дню Победы город приобретал вид некоторой обжитости. Собачье дерьмо и мусор сгребали в кучи, стволы деревьев и редкие бордюры белили мелом, гнилые заборчики в тридцатый слой покрывали зеленой краской, с окон в подъездах смывали бурую пыль, меняли пару лампочек на фонарных столбах, подводили белой краской лозунг «Слава КПСС», что на фасаде Дворца Народного Творчества, на детские площадки завозили песок и лысые покрышки от тракторных колес, и даже пытались сажать цветы, которые никогда не приживались. Затем наступало 9-е мая, и городу положено было праздновать. Улица Ленина пылала алыми флагами, улыбающиеся металлурги с женами и детьми, вооруженные знаменами и транспарантами, стройной колонной следовали к Дворцу Народного Творчества, где на площади их уже ждали директор завода Огрехин Борис Поликарпович, и председатель горисполкома Поворотов Леонид Валерьевич, оба отчаянно партийные. С высокой трибуны истые коммунисты приветствовали демонстрантов, снисходительно улыбались и благосклонно помахивали ладонями, словно демонстранты пришли засвидетельствовать свое уважение и почтение именно им. Рупоры громкоговорителей орали марши и панегирики КПСС, без которой, понятное дело, победа над проклятым фашизмом была бы не мыслима. И хотя ветеранов в городе было не много, человек пятнадцать, ни председатель горисполкома, ни директор завода по этому поводу не расстраивались, и награждали премиями и ценными подарками друг друга. Ветеранам же доставались цветы и внимание, ну еще надгробная плита, если старику случалось до церемонии не дожить.
В целом май был довольно чистым месяцем для Красного, но первые летние дожди, розовые, как рябиновый морс, враз смывали все прихорашивания, и город снова становился тем, чем он был всегда — индустриальной помойкой.
В сущности, попытки навести в городе порядок смысла не имели, потому что стены, крыши, землю под ногами покрывала спрессованная временем и обожженная солнцем ржавая короста, вода в трубах содержала дичайший процент ионов железа, а воздух… впрочем, воздуха не было — был смог. Чтобы чего-то изменить, требовалось снести ПГТ Красный до основания и в первую очередь завод, а это было немыслимо, так как страна нуждалась в железе, как диабетик в инсулине. Город, словно монета в гальванической ванне, продолжал покрываться металлом; дети все чаще рождались калеками или слабоумными; взрослые спивались, замерзали в сугробах или уплывали в грязевых реках; редкие заезжие гости ломали голову над дилеммой: каким таким опытом можно обмениваться, когда везде все одно и то же; а скрипящие локомотивы тащили во внешний мир вереницы вагонов, груженных железными чурками, отчаянно пытаясь накормить прожорливую экономику страны, хотя накормить ее было невозможно.
Имелся в Красном и свой Дворец Народного Творчества, но горожане не могли запомнить такое мудреное словосочетание и называли его просто Клуб, — именно так, с большой буквы, потому что для них это было имя нарицательное. Находился Клуб в самом центре города во главе малюсенькой площади, и имел форму массивного куба с положенными шестью колоннами при входе. С противоположной стороны площади бронзовый Владимир Ильич указывал правой рукой на высокую массивную дверь Дворца, напоминая народу, что именно там находится его творчество. Внутри всегда было сыро и затхло, но привыкшие к лишениям горожане не обращали на это внимания и с удовольствием Клуб посещали по выходным, потому что там крутили кино. В будние дни горожане приходили на площадь перекинуться парой слов и ознакомиться с афишей, которую директор Клуба Барабанов Кондрат Олегович рисовал самолично в единственном числе и вывешивал на доске объявлений тут же у входа во Дворец. Плохих фильмов не было. Тогда еще не знали, что фильм может быть плохой, поэтому смотрели все подряд, и особенно любили иностранные фильмы, которые привозили не откуда-нибудь, а из самой Индии. Но кино крутили не долго, лет пять, потом киноаппарат вышел из строя. Директор Клуба обратился к руководству завода, прося содействия в починке столь важного для горожан механизма культурного просвещения, на что руководство отозвалось сочувствием и механика предоставило. Вскоре новая запчасть была изготовлена, но в процессе монтажа механик умудрился разбить объектив, а специалистами по оптике, да и соответствующим оборудованием завод не располагал. В последующие годы Барабанов упрашивал свое областное начальство прислать новую линзу, но вскоре понял, что впредь жителям ПГТ Красный придется существовать без волшебного фонаря, — все прошения Барабанова неизменно оставались без ответа, подтверждая тем самым стабильность функционирования советской бюрократии.
Еще в Клубе были кружки по интересам для детей. Вернее, фигурировали они только в отчетах, которые директор Клуба отправлял в областной центр. Эти отчеты Барабанов малевал чуть ли не каждый день с охотой и даже любовью, придумывая несуществующие развлечения, которые он якобы устраивает для жителей города и их отпрысков, будучи уверен, что эти писульки и есть самый главный аспект его трудовой деятельности. Раз в месяц он перечитывал стопку своих фантазий, выбирал самую яркую и оригинальную, дописывал внизу, что новый объектив по прежнему не доставлен, от чего жители города испытывают ужасную нехватку культурного развития, запечатывал свой опус в конверт и вручал почтальону Семыгину. Догадываясь, как сильно занято начальство, ответов Барабанов не ждал.
Кондрат Олегович был натурой творческой. Среднего роста, склонный к полноте, с неизменной черной бабочкой поверх ворота шелковой малиновой рубашки, порывистый в жестах и импульсивный в намерениях, которые он никогда не доводил до конца. Барабанов любил свой аккордеон, свою поэму, овации, портвейн, своего кота Сократа, преферанс, стихи Гомера и тридцатипятилетнюю вдову Сидорову. Последовательность этих любовей зависела от лунных циклов, о чем сам Кондрат Олегович не догадывался, да и не задумывался, но их состав всегда оставался неизменен. На аккордеоне Барабанов играл хорошо, но много, оваций получал недостаточно, а вдова Сидорова любила не только Барабанова, но еще электромонтера Грызло и учителя химии Аметистова. Кот Сократ оставался хозяину верен, но был подл и нагл, а потому гадил несоизмеримо своим размерам и всегда не там, где это прилично, заставляя Барабанова крепнуть в грустной уверенности, что любовь — суть проклятье, приносящее одно только горе.
В преферанс Кондрат Олегович играл с доктором Чехом и почтальоном Семыгиным, они же являлись единственными слушателями его поэмы. По задумке Барабанова эта поэма должна была стать пиком социалистического модернизма, вместившей в себя величие всей эпохи, когда напористость и вера в правое дело рабочего человека раздвигают рамки возможного, и подчиняют себе не только души заблудших овец капиталистических пастбищ, но и природные стихии. Концовку своего шедевра Барабанов придумал чуть ли в самом начале, и восхищался ею так, будто поэма уже была окончена, и получила заслуженное одобрение в виде почетной Ленинской премии. Суть же концовки заключалась в том, что советский человек повернул орбиту Земли на сто восемьдесят градусов. К слову сказать, поэт Барабанов пока не знал, зачем именно заставлять планету двигаться в обратном направлении, но считал это маловажной деталью, которую решит по ходу написания.