Страница 10 из 78
Вернемся к «Овсяному киселю». «Кто предузнает, — вопрошал далее в своей рецензии Гнедич, — куда занесет их [то есть подражателей Жуковского. — И.В.] воображение на этом новом поле, не имеющем пределов ни истины, ни вкуса?» (Гнедич: 5). С образа поля начинается и рассказ об овсяном зернышке («В поле отец посеял овес и весной заскородил…»), а тема вкуса и истины является одной из главных в идиллии.
Вообще традиционное уподобление словесности полю, на котором произрастают цветы вкуса, — излюбленная метафора «Арзамаса». Согласно мифологии Общества, эти цветы охраняются и лелеются арзамасцами. «Пред литератором открыто не тесное поле, — говорится в „Сонном мнении члена Эоловой арфы“ (А. И. Тургенева), одном из поздних манифестов Общества, — его область мысли и чувства, а в них <…> весь нравственный мир; и работа его не есть бесплодная победа над трудностью. Нет! Нет! Кто объясняет и умножает понятия, кто действует на сердца умилением и восторгом, тот исправляет природу в человеке, тот полезен не одному народу, не одному поколению; и такою да будет судьба Арзамаса». Одним словом, цель Арзамаса — очищение вкуса и языка «советом, рассмотрением и примером». При этом «действие Арзамаса да будет медленно, но мирно и благородно». «Друзья! — говорится в финале „мнения“. — Вот цветок, рожденный от плодотворной силы земли и от влияний неба <…> для него уже довольно быть украшением луга и радостью прохожего, но пусть время откроет в нем целебные соки. Сей цветок есть эмблема литературы и Арзамаса» (Арзамас: I, 419).
Еще раньше, на заседании 18 ноября 1815 года, арзамасцами была принята за основу следующая программа деятельности:
Положено предварительно, чтобы члены предлагали на рассмотрение Арзамаса всякое литературное прозябание своей пошвы: Арзамасу же обрабатывать сию пошву, взрывая ее критическим плугом, составляя питательные снопы из того, что произрастает на ней доброго, недоброе же бросать свиниям и хрюкам беседным, да попрут его стопою или да всковыряют его рылом.
В соответствии с этим правилом Жуковским и была предложена «на рассмотрение» арзамасцам идиллия «Овсяный кисель» — «приятное произрастание» его «теплицы» (Там же). Медленный рост цветка, посаженного на плодородной «пошве», благотворное влияние неба, целебные соки, польза обществу — все эти мотивы сближают арзамасскую эстетику с образным строем и темой «Овсяного киселя», и потому идиллия Жуковского действительно могла казаться членам общества «райским кремом» — квинтэссенцией арзамасских представлений об органическом вкусе, своего рода эстетическим причастием:
Почему же тогда очень скоро члены «Арзамаса» стали отзываться об этом стихотворении весьма прохладно, если не сказать враждебно? Прежде всего эксперимент Жуковского («простонародная» гекзаметрическая идиллия) оказался слишком широк для нормативной эстетики общества, требовавшей отдавать грекам — греко-во, а русским — русское. Как уже говорилось, Уваров защищал гекзаметр как средство адекватной передачи античного духа в русской поэзии (миссия Гнедича). В свою очередь, надежды на создание истинно русской поэзии (никак не связанной с античным метром) возлагались Уваровым и другими арзамасцами на Жуковского, работавшего в начале-середине 1810-х годов над национальной поэмой «Владимир».
Соединение «античного» гекзаметра с русским (еще и «простонародным») материалом едва ли было приемлемо с точки зрения арзамасцев (см.: Вацуро: 125). «Кисель» был очарователен как шутливое рождественское угощение (напоминающее бурлескные гекзаметрические протоколы «Светланы»), но не как серьезная программа новой поэзии (а на это Жуковский прямо указывал в письме к А. И. Тургеневу и в позднейших примечаниях к идиллии). Кроме того, буколический, «наивный», вкус стихотворения был чужд аристократическим членам общества, предпочитавшим простой кутье изысканную французскую кухню (ср. батюшковское: «Налейте мне еще шампанского стакан, // Я сердцем славянин — желудком галломан! [Батюшков: 389–390]). Наконец, крестьянская трапеза с киселем никак не вписывалась в традиционную для поэтов арзамасского круга эмблематику „легкой поэзии“» (см.: Вацуро 1994: 103).
Еще сильнее вкусы Жуковского и некоторых «корифеев Арзамаса» разошлись на рубеже 1810–1820-х годов. Развивая гастрономическую метафору, скажем, что Жуковский пытался приохотить арзамасцев к органической, вегетарианской, деревенской и постной еде, «состряпанной» из «гомеровских» гекзаметров по «швейцарскому» рецепту, но в конце 1810-х годов вкусовые пристрастия его друзей (прежде всего Батюшкова и Вяземского) явно склонялись к «скоромной» и «грубой» пище, ассоциируемой (начиная с 1819 года) с английской кухней Байрона. Уже через месяц после чтения Жуковским «Овсяного киселя» в «Арзамасе» Вяземский писал Блудову: «…бейте по щекам эту посадскую бабу, зовомую публикою! Авось ачнется! Приведите ей кровь в движение: толкайте ее пинками в спину и кормите не овсяными киселями, а добрыми киселями в жопу! <…> Желудок ее, приготовленный и укрепленный горькими каплями, будет в состоянии принимать всякую пищу, которую теперь он сварить не в силах…» (ОА: II, 408)[27]. Совершенно естественно, что вывезенному из Швейцарии овсяному киселю (идиллическая простота и благочестивость) либеральные современники Жуковского первой половины 1820-х годов предпочли «пламенную» жженку (вольнолюбивый русский дух)[28] или горькую водку (патриотизм и политическая острота)[29]…
«Овсяный кисель» был привезен Жуковским из Дерпта в начале 1816 года как своего рода поэтический гостинец. Чтение идиллии в «Арзамасе» было важным событием в жизни Общества (в 1817 году юный А. С. Пушкин приветствовал «Арзамас» как место, «где славил наш Тиртей кисель и Александра» [Арзамас: I, 438][30]; в планах Арзамасского Журнала была статья Жуковского «О Гебеле»). Но не только арзамасцам это стихотворение было адресовано, и не ими одними оно могло быть переварено.
2 августа 1817 года идиллия была представлена членам петербургского Вольного общества любителей российской словесности, наук и художеств. Последнее незадолго до того возобновило свои собрания после трехлетнего перерыва. «Кисель» читал бессменный председатель Общества А. Е. Измайлов. На заседании присутствовали А. Х. Востоков, Н. И. Хмельницкий, Н. И. Федоров, Г. И. Спасский, а также идиллик В. И. Панаев (в будущем известный как «русский Гесснер»), Жуковский, недавно избранный почетным членом Общества, на этом заседании отсутствовал. Кроме «Овсяного киселя» Измайловым были прочитаны в тот день «повесть» «Вадим» и «швейцарская сказка» «Красный карбункул» (из Гебеля)[31] — как видим, те же самые «дерптские» произведения Жуковского, которые были представлены на арзамасском заседании 24 декабря 1816 года. Нет никаких сомнений, что именно «измайловское» общество инициировало публикацию «Киселя» в своем неофициальном издании — журнале «Сын отечества».
В отличие от аристократического «Арзамаса», «разночинное» Вольное общество, состоявшее в основном из литераторов, вынужденных зарабатывать себе на пропитание службой или преподаванием (ИРЛ: 199), могло оценить демократический вкус «Овсяного киселя». Смелый эксперимент Жуковского удачно вписывался в круг проблем и задач, давно занимавших членов Общества: допустимость «низкого» бытового материала в «серьезной» поэзии и вопрос о «простой и естественной» «стихотворной прозе» (басни и «сказки в стихах» Измайлова[32]); усвоение немецкой поэзии и восходящая к последней попытка привить античную метрику и строфику национальному стихосложению (опыты Востокова[33]); создание русской идиллии и идиллического мира (пасторальная поэзия Панаева). Не будет преувеличением сказать, что «Овсяный кисель» попал на подготовленную почву и явился одним из важных стимулов последующей дискуссии о жанре идиллии. Так, в 1817–1818 годах на собраниях Общества были прочитаны пасторали Панаева «Аминта и Титир», «Происхождение свирели», «Дафнис и Дамет», «Миртил» и другие. В конце 1818 года Измайлов прочитал членам Общества программную статью Панаева «О пастушеской или сельской поэзии» (впоследствии опубликованную в виде предисловия к сборнику «Идиллии Владимира Панаева» 1820 года). Журналы, выражавшие интересы Общества, «Сын отечества» и «Благонамеренный» (с 1818 г.) постоянно печатали поэтов-идилликов и теоретические статьи о пасторальной поэзии.
27
Отметим любопытное (и симптоматичное) совпадение в терминах. В заключительном акте грибоедовской комедии Репетилов «цитирует» некоего Лахмотьева Алексея, вещавшего, «что радикальные потребны тут лекарства, // Желудок дольше не варит!» (Грибоедов: 105).
28
Ср. знаменитое описание языковской жженки: «Когда могущественный ром // С плодами сладостной Мессины, // С немного сахара, с вином, // Переработанный огнем, // Лился в стаканы-исполины», тогда «мы, бывало, пьем да пьем, // Творим обеты нашей Гебе, // Зовем свободу в нашу Русь, // И я на вече, я на небе! // И славой прадедов горжусь» (Языков: 184).
29
Ср. знаменитые рылеевские завтраки, описанные впоследствии А. С. Пушкиным в десятой главе «Онегина». По словам Рылеева, «русским надо русскую пищу» (цит. по: Лотман, Погосян: 36).
30
Возможно, что Пушкин весело обыграл в этом стихе русскую пословицу «Киселю да царю всегда место есть» (Даль: II, 110), то есть посмеялся над «всеядностью» старшего поэта. «Кисельные» каламбуры, очевидно, нравились Пушкину. Позднее, в письме к А. И. Тургеневу от 7 мая 1821 года, поэт напишет о кишиневской жизни, что «здесь такая каша, что хуже овсяного киселя». Знаменательно, что именно в этом коротком письме Пушкин обещает адресату, «христолюбивому пастырю поэтического нашего стада», привезти в Петербург «Гавриилиаду» (Пушкин: XIII, 29). Соседство с овсяным киселем воистину опасное…
31
Здесь и далее ссылки на протоколы Общества даются по сайту: «Протоколы заседаний ВОЛСНХ: указатель» — httn://www.lib.pu.ru/rus/Volsnx/protokol.html Ó Saint-Petersburg State University Scientific Library, 1999–2002.
32
Ср.: «Измайлов — может быть, первый из представителей „высокой литературы“ — начал воспринимать быт не только как объект сатиры, но и как объект эстетического любования» (Проскурин: 195; см. также характеристику эстетической программы Измайлова на с.196 и далее).
33
О «германических» интересах и ритмических экспериментах Востокова см. в статье В. Н. Орлова в: (ИРЛ: 215–217). Востоков был предшественником Жуковского и Гнедича в освоении гекзаметра (переводы из Клопштока; см.: РП: 492).