Страница 91 из 249
— Господь велел нам явить милосердие, — коротко и тихо ответила Анна, пряча ступни под подолом сорочки, стараясь не выдать своей тревоги, что вспыхнула в душе при его словах. Она не хотела думать о нем по-иному, чем до этой минуты.
— Милосердие! — фыркнул Лозинский и на миг закрыл глаза, стараясь отогнать от себя те чувства, что жгли огнем его душу. Желание покорить ее, заставить полюбить себя, как она любила эту бесплотную тень. И ненависть к тому, кто забрал ее сердце…
— Только от меня зависят судьбы тех, кто живет в этих землях, comprenez-vous? — снова сказал он, ненавидя и ее отчего-то в этот момент, наслаждаясь ее испуганным взглядом, пусть она и позволила только на миг показать свои эмоции.
— Qu'entendez-vous par là? [372] — бросила Анна холодно ему в спину, выпрямляясь на козетке гордо, и он оглянулся на нее от окна, смело встретил ее взгляд. О, как же она будоражила его кровь — сильная духом, неприступная, гордая, когда надо было бы молить о пощаде и… милосердии! Они долго смотрели в глаза друг другу через всю комнату, а потом он медленно проговорил:
— Ступайте в свои комнаты, пока кто-то не хватился вас… пока не увидели, — а потом, когда она уже была в дверях, снова заговорил, заставляя ее замереть на пороге. — Я не смирюсь, Аннеля, слышишь? Ты все едино уедешь со мной. Моей! Рано или поздно. Ainsi soit-il! [373]
Анна открыла рот, чтобы ответить, да так и замерла на месте, расслышав какой-то звук, донесшийся со стороны передней. Влодзимир тут же бросился к окну, распознав стук во входную дверь, выглянул на подъезд, скрываясь за занавесью.
— Это не французы, — коротко сказал он испуганной Анне. — И не лесные обитатели. Телега. Ее возница, видно, в двери стучит…
И Анна вдруг вспомнила, как возвращались в Милорадово в конце лета, как встретили на дороге одинокую телегу, везущую раненого. Кровь на бинте под цвет ментика. Белая кожа рук и лица. Отчего стучат к ним? Кого привезла на этот раз к ним на двор телега?
И она побежала со всех ног к передней, чувствуя, как колотится сердце в груди, как медленно слабеют колени при мысли о том, кого она увидит среди намокшего от моросящего дождя сена. А потом вдруг подумала, а вдруг это Андрей, и с трудом сдержала крик, и радуясь тому, что возможно увидит его спустя столько дней разлуки, и пугаясь, что он может быть смертельно ранен. Как Бранов тогда…
Заспанный швейцар вглядывался в лицо, прильнувшее к стеклу с той стороны, пытаясь понять, кого принесла нелегкая в эту непогоду да такой поздний час. Анна толкнула его к двери от окна, распознав в этом белом пятне лицо денщика брата. Петр. Не Андрей. Она замерла только на миг, а потом выбежала прямо под дождь к телеге, что стояла у подъезда, не обращая внимания на морось дождя, на то, что домашние туфли промокли вмиг, на то, что потеряла еще в передней шаль.
— Петруша! Петруша! — со всхлипом протянула руки через борта телеги к приподнявшемуся в ней брату. Тот тут же привлек к себе ее, обнял крепко, слегка приподняв с земли, обжигая жесткой щетиной нежную кожу лица, стал целовать, отвечая на ее поцелуи.
— Господи, Петруша! Хвала Богородице! — Анна никак не могла наглядеться на брата, гладила его плечи, хватала и отпускала его ладони. — Ты вернулся! Ты живой! Хвала Богородице!
— Надобно бы в дом, — проговорил брат хрипло, и она нахмурилась — не хворает ли? Но нет — ладони и лоб были холодные, горячки не было. — Застудишься, Анечка…
— Пойдем, — потянула она его за руку за собой, отступая в сторону дома, и он вдруг вырвал свою руку из ее ладони, заставляя замереть удивленно на месте. Лешка, денщик брата, тронул ее за плечо.
— Позвольте, Анна Михайловна, подсобить барину, — с этими словами он откинул попону, что укрывала Петра от дождя, помог тому развернуться, чтобы слезть с телеги. Анна смотрела на брата, который так же не отрывал взгляда от ее лица. В свете фонаря, что зажег швейцар, суетящийся вокруг них, она видела, как брат поджал губы, как бело его лицо от напряжения и… ожидания? А потом перевела взгляд ниже на борт телеги, через который тот перекинул ноги. Вернее, одну ногу — правая половина его панталон была завязана узлом в месте колена, висела безвольно.
Анна тут же задохнулась от волны слез и потрясения, поднявшейся откуда-то из груди, оставившей ослепляющую боль по своему следу. Ударил вмиг озноб от осознания. Протянула в его сторону руки, желая обнять, утешить, прижать к себе, как он прижимал ее в детстве, когда она жаловалась ему на что-то.
Но Петр успел заметить в ее глазах жалость, прежде чем она укрыла ее за веками, прикрыв на миг глаза, оттолкнул ее руки грубо.
— Оставь меня ныне! Я устал! — сказал он резко, цепляясь за денщика, который с трудом удержал его, помог встать на единственную ногу, подал костыли из телеги. Так поковылял к дому мимо сестры, замершей под дождем, что уже не стала скрывать своих слез, разрыдалась в голос.
— Вы простите барина, — прошептал Лешка, прежде чем уйти в дом за Петром, помочь тому преодолеть ступени крыльца. — Худо ему ныне совсем…
— Тише, тише, Аннеля, — на ее плечи набросили шаль, потерянную в вестибюле, укрывая ее тело от осеннего холода и дождливой мороси. Крепкие руки обхватили ее, обняли, и она прижалась к мужскому телу на миг, желая хоть как-то унять эту боль, разделить ее с кем-то, чтобы эта ноша не придавила ее к земле, не раздавила ее своей неимоверной тяжестью.
Где ты, думала Анна, поднимая лицо к небу, затянутому чернотой туч. Где ты? Ты мне так нужен, мне так плохо без тебя! Вернись, как обещал когда-то в парке. Только вернись! Ибо мне без тебя…
Глава 22
Анна все же сумела взять себя в руки, едва услышала громкий раздраженный голос Петра, доносящийся из вестибюля. Скинула ладони Лозинского со своих плеч, ушла в дом, кутаясь от промозглого холода октября в шаль. Когда ступила в переднюю, Петр уже молчал, устало опустив лицо в ладони. Он сидел на нижних ступенях лестницы, уронив костыли к ногам. Рядом на корточках примостился его денщик и что-то тихо говорил тому. Бледный швейцар топтался с ногу на ногу чуть поодаль. Он же и шепнул Анне, что барин едва не упал, ступив на мраморный пол передней, и только вмешательство Лешки уберегло его от подобного конфуза.
— Ступай, разбуди лакеев, что есть в людской ныне, — проговорила тихо Анна, но Петр все же услышал ее и резким «Нет!» остановил слугу.
— Нет, — повторил брат, поднимая взгляд на Анну. — Я не желаю, чтобы…
Он смолк, прикусив губу, стал подниматься, отталкивая от себя руки денщика, словно желая доказать, что он достаточно силен, чтобы самому идти вверх по лестнице. Но на первых же ступенях опасно пошатнулся под испуганный вскрик Анны, бросил с размаху костыль, едва не задев при том денщика, следующего по пятам.
— Петр, пожалуйста, — взмолилась Анна, поднимаясь по ступеням к брату. — Не надобно идти в твои покои. К чему? — и поспешила добавить, заметив его свирепый взгляд. — Там ведь не топлено, холодно. Устройся пока внизу. Там аккурат топили нынче днем. Лешка устроит тебе постель. Прошу тебя…
Она уже заготовила дополнительные аргументы в пользу того, чтобы он остался внизу, уже открыла рот, чтобы их высказать, как вдруг Петр коротко кивнул, склонив голову. Анна отступила в сторону, давая ему возможность спуститься вниз по ступеням.
— Принеси одеял и подушку, — проговорила Анна Лешке. — И дров пусть принесут поболе. Догорает огонь уже. Я пошлю, чтобы разбудили Татьяну, повариху, пусть соберет вам ужин холодный.
— Я не голоден, — отрезал Петр. — Пусть спит далее.
— Тогда только постель, — тихо кивнула Лешке Анна. — Ступай, я сама провожу Петра Михайловича.
Тихий стук по паркету костылей какой-то странной тревогой отдавался в душе Анны, пока она шла впереди брата, указывая ему путь в ту самую комнату, где недавно еще лежала на козетке в объятиях Лозинского. При воспоминании об этом вспыхнула, нежданно для самой себя краснея под внимательным взглядом брата, удобно устраивающегося в кресле перед огнем в камине, бросающего костыли с таким тягостным ныне для слуха стуком на пол.
372
Что вы желаете этим сказать? (фр.)
373
Так и будет! (фр.)