Страница 29 из 249
— Вера Александровна, у меня к вам просьба, — вдруг обратилась графиня к тете Анны, показала знаком, чтобы та присела ближе, что она тут же и сделала, пересев на козетку подле графини. — Поедете часом в Гжатск вскоре в mercerizes [151] захватите с собой и Марью Алексеевну, je vous prie [152]. Сама бы поехала, да здравие не позволяет, а Вознесение придет, оглянуться не успеем. Помогите ей, милая Вера Александровна, кружев прикупить на платье венчальное, да и остального приданого пошить. Марья Алексеевна моя под венец пойдет после Вознесения, оттого и хлопочем. Доверяюсь вам в том, ma chere, как себе.
— О, bien sûr [153], Марья Афанасьевна! Позвольте мне поздравить вас с предстоящим торжеством в свою очередь, — проговорила польщенная ее просьбой Вера Александровна, а девицы тут же уставились на Машеньку, что отвела взгляд от их пытливых и любопытных взоров. Графиня и тетя Анны принялись обсуждать предстоящие покупки, а Анна не в силах сдержаться поднялась со своего места, приблизилась к Маше, что вышивала на пяльцах.
— Позвольте поздравить вас с обручением, Марья Алексеевна, — проговорила она, а потом отвела взгляд в окно, на аллею. Она боялась задать вопрос о том, кто нареченный воспитанницы графини, гоня от себя мысль, что та могла обручить Машу и своего племянника. No, il est impossible! [154] — Когда же назначен сей счастливый день для вас?
— Вы же слышали, Анна Михайловна, после дня Вознесения Господня, — отрезала Маша, даже не поблагодарив за поздравление, не отвлеклась от вышивки на подошедшую к ней Анну.
— О, madam la comtesse [155] поведала, что ваш жених влюбился в вас тут же, как увидел, — произнесла приблизившаяся к ним Катиш, восторженно сверкая глазами от услышанной истории о предложении, сделанном воспитаннице графини. Ну, и пусть, что он управитель графских владений! Зато, как сказала графиня, очень положительный и серьезный homme [156], благородного, но разорившегося вконец рода курляндской фамилии, оттого и в управителях.
Этот курляндец давно краснел при виде Маши, как юнец, когда приезжал к графине с докладами, не смел глаз поднять на ту лишний раз, вызывая улыбку на губах Марьи Афанасьевны. А тут еще она давеча заметила, как блестит глаз у самой Маши… Дурно блестит, ой как дурно! Потому и вывела курляндца, Ореста Карловича, на этот разговор о женитьбе, напоминая тому, что пора бы и жену ввести в тот дом в Петербурге, что курляндец прикупил недавно. А чем Маша не хороша? Всем хороша Маша ее.
Курляндец тогда, помнится, бухнулся на колени, стал целовать руки графини в благодарность, чем разочаровал ее несколько — такой деловитый, в летах, а тут вон как! Но согласие свое дала, назначила дату венчания сама же — после дня Вознесения. На что весна — красна, а и та на Вознесенье Христово за лето замуж выходит, грех девице не идти.
Маша, правда, убежала из кабинета в слезах, когда Марья Афанасьевна сказала ей о предстоящем замужестве. Да только графиня знала, что та согласится, никуда не денется. Так и вышло — на Сретенье и обручила ее с Орестом Карловичем. Теперь вот к венчальному дню готовится, приданое шьет. А то, что Маша ходит с кислой миной, так перед союзом венчальным полагается поплакать, чтобы счастливую долю в нем иметь!
— А после и Андрея Павловича сватать буду! — решительно сказала графиня, кивая в подтверждение своим мыслям. — Коли Бог даст лет мне, успею то.
— Непременно даст! — поддакнула Вера Александровна и улыбнулась, проследив за взглядом графини на девиц у окна. Да чего только улыбается она, раздраженно подумала графиня, поджав губы. По твердому убеждению Марьи Афанасьевны, ее Андре нужна жена смирная и добрая да с приданым отменным, а ни одна девица у окна ее требованиям не подходила вовсе.
Меж тем романтично настроенная Катиш расспрашивала Машу о платье венчальном, о женихе, об ожидании, которое ныне, должно быть, томит ту. Машенька же хранила молчание, даже головы от рукоделия не поднимала, и Анне стало жаль ее.
— Оставь ее, Катиш, — прошептала в ухо кузине. — Неужто не видишь, что не по сердцу ей?
Анна еще долго помнила перед глазами эту скорбно опущенную к рукоделию темноволосую голову, эти покрасневшие от слез карие глаза и поджатые губы. Никак не могла выбросить из головы мысли о том, что и ее могут сосватать вот так — без ее желания, совсем не за того, кто по сердцу придется. Вспомнила фигуру в черном фраке, мелькнувшую силуэтом в зеркале при гадании на Крещении.
— Папенька, милый папенька, — плакала она в кабинете отца, перепугав этими неожиданными слезами Михаила Львовича. — Обещайтесь, что не отдадите без моей воли, без желания… обещайтесь…
— Ну, конечно, моя душенька, — обнимал он дочь, целовал в залитые слезами щечки. — Обещаю, моя хорошая…
Но этого Анне показалось мало. Томило душу что-то, тяготили мысли о приближающемся совершеннолетии. Кто знает, как повернется жизнь за эти год и половину, что остались до него? Кто ведает, не соблазнится ли Михаил Львович достоинствами demandeur en mariage настолько, что забудет об обещании? Оттого и молилась неистово в церкви во время Пасхальной службы о том, чтобы счастливой быть, чтобы получить то, что сердце желает. А потом, когда пошли со свечами вкруг храма во время хода, вдруг пришла в голову мысль, кольнуло сердце желанием: «Хочу быть только его… его!». Молила о том беззвучно и после крестного хода, и на последующих службах, что выстаивала в церкви, и перед ликами святыми образной, сама не понимая толком, чего именно просит.
На Благовещение [157] пришло очередное письмо от Петра, в котором тот писал, что уже на пути в Вильну находится вместе со своим генералом, следуя вместе с другими полками к западной границе империи. «On dit [158] в сей град вслед за императором потянулись не только те, кому положено быть там по приказу. On dit que Вильна вскоре станет вторым Петербургом по количеству титулованных и знатных на сажень. Опасаюсь, смотров и парадов множественных, думаю, ныне нашему полку их определенно не миновать в таком количестве, как маршируют по обыкновению в Стрельне. Но войне — быть, mon pere. Если не Français [159] придет к нам, то мы придем к Français! Таков ныне настрой в полках». А после Красной горки Петр уже писал о том, как квартируют они в Вильне: балы и рауты, что давались местными дворянами в честь императора, театральные действа, прогулки и праздники, охота с собаками.
— Балаган какой-то, а не войск лагеря! — ворчал Михаил Львович, читая его письма с привычными постскриптумами, содержащими просьбы о высылке денег. — Сущий балаган! Так и проэкосезить можно неприятеля. Эх, нет ныне Александра Васильевича [160], батюшки войска русского! И Петруша-то! L'argent lui fond dans les mains! [161] Беда моя, беда…
Но после долгих ворчаний Михаил Львович все же шел к себе в кабинет, открывал секретный ящичек орехового бюро и отсчитывал несколько ассигнаций, чтобы послать те с человеком в Вильну вместе с отеческим письмом и наставлениями.
В начале мая, как было принято, впервые за год выехали на прогулку в открытых экипажах. Было холодно, несмотря на весеннее солнце высоко в небе над головами, дул пронизывающий ветер, словно пытаясь развернуть коляски обратно в имения. Да и не было военных, что стояли прошлым летом близ города, потому было несколько скучно.
— Все и говорят нынче, что о войне, — капризно сказала Анна, складывая кружевной зонтик под укоризненным взглядом мадам Элизы. Уж лучше получить легкий загар, чем и далее бороться с ветром, что так и вырывал зонт из рук, порвать кружево! — Ах, к чему она вовсе?! C’est horriblement! [162]
151
Галантерейные лавки (фр.)
152
Прошу вас (фр.)
153
Конечно (фр.)
154
Нет, это невозможно (фр.)
155
Мадам графиня (фр.)
156
Мужчина, человек (фр.)
157
25 марта
158
Говорят (фр.)
159
Француз (фр.)
160
Имеется в виду А.В. Суворов. За всю военную карьеру тот не знал ни одного поражения
161
У него деньги совсем не держатся! (фр.)
162
Это же страшно! (фр.)