Страница 230 из 249
Но Андрей вдруг остановил ее поворот головы, скользнув кончиками пальцев по коже щеки. И при этом легком прикосновении, но таком обжигающем у Анны даже мысли сбились в голове. А когда распахнулись Царские врата, выпуская отца Иоанна с золотым крестом — даром жениха церкви — и Евангелием в руках, когда увидела, как аккуратно ступает за тем дьякон, бережно неся поднос с лежащими на том кольцами, и вовсе забыла обо всем, кроме обряда, который навеки соединял их с Андреем.
Солнечный свет разливался по храму, проникая внутрь через высокие оконца, отражался на золоте церковной утвари или на шитье ризы и мундира Андрея. Тихонько трепетало пламя тонкой свечи в ее руке. Непривычно для прихожан громко читал отец Иоанн слова ектении, и спустя некоторое время каждое из них стало проникать в самое сердце Анны, вызывая в душе целую бурю эмоций.
— … о рабе Божием Андрее и рабе Божьей Анне, ныне обручающихся друг другу, и о спасении их Господу помолимся… о еже податися им чадом в приятие рода, и всем яже ко спасению прошением, Господу помолимся…
«Даруй, Господи, нам детей… даруй…», крестилась Анна, устремляя взгляд на расписной потолок храма. «И любовь его ко мне помоги сохранить через годы, что я проведу подле него… чтобы любил всегда так же горячо, так же неистово, как я люблю его… как всегда буду любить! И сбереги его, Господи, всегда и везде… потому что мне без него — не жизнь!»
И сама же не удержала вдруг счастливых мимолетных слез, которые сорвались с длинных ресниц, когда повернула голову и смотрела, как отец Иоанн надевает быстро на палец Андрея золотой ободок кольца.
— … обручается раб Божий Андрей рабе Божией Анне…
Свершилось. То, о чем она так долго грезила ночами, то, что так часто снилось ей в ночных снах, свершилось, когда и ей на палец скользнуло кольцо холодным ободком.
— …обручается раба Божия Анна рабу Божию Андрею…
— Навеки веков, — проговорила про себя Анна, словно запечатывая сказанное, как подсказала ей суеверная Пантелеевна, желая, чтобы молодые всегда были вместе, как нитка с иголкой.
— Смотри же, не позорь седины мои да память матери своей, — убеждала она свою питомицу, расчесывая волосы прошлым вечером, подготавливая ее к ночному сну. — Поведет вас после обручения в храм из притвора отче, ты наперед Андрея Павловича не ступай да на плат ногой не смей первой ступить. Жена завсегда найдет к мужу подход, чтобы на расположении его быть. А ты, моя касаточка, моя милочка, уж точнехонько сумеешь то. Ох, Христом Богом прошу тебя! Помню ведь твое намерение дурное-то! Помню-помню твои разговоры с Полиной-то…
И Анна улыбалась, слушая нянечку, вспоминая, как твердо говорила когда-то, мечтая вслух о своем венчании, что первой на шелк у аналоя ступит. Чтобы главой стать в семье. Чтобы муж под пяткой был. Чтобы показать, что не просто в жены девицу дворянского рода берет, а ее, Анну!
А сейчас, когда настал момент занять место у аналоя в храме, задержала шаг, позволила Андрею первому ступить на плат, зная, как внимательно следят за происходящим собравшиеся в храме, чтобы после разнести толки по всей окрестности в деталях. И даже тени сожаления не было или досады при том, как заметила довольную улыбку Алевтины Афанасьевны. Потому что поняла, как сильно хочет этого сама. Позволить именно ему первому шагнуть на белый шелк, как будет он шагать по жизни, ведя ее за руку. И самой встать подле. Просто чуть помедлив…
И какое удовольствие, медленно растекающееся по ее венам, доставил всего лишь звук голоса Андрея, четко и твердо отвечающего на положенные вопросы обряда:
— … Имеешь ли ты, Андрей, намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену Анну, которую здесь пред собою видишь?
— Имею, честный отче!
Боже, как же любит она его, подумала Анна, когда настало время давать самой ответы на те же вопросы. Она должна была смотреть на отца Иоанна, произнося эти слова, но почему-то взглянула на Андрея, чуть повернув голову. Только ты в моей жизни! Навсегда! И стало так тепло в груди при виде того, как он улыбнулся ей, чуть двинув уголки губ. От той любви, что прочитала она без особого труда в его глазах.
Они должны были не касаться друг друга во время обряда. Только когда священник положит руку Анны на ладонь Андрея и накроет епитрахилью, только тогда разрешено было венчающимся прикосновение. Быть может, поэтому это касание вдруг снова так обожгло Анну.
Ее рука поверх руки Андрея, пусть и на ткани его перчатки, а не кожа к коже. Широкой сильной мужской ладони, на фоне которой ее собственная казалось такой маленькой и хрупкой для остальных, пока ее не скрыла с глаз расшитая нитями плотная ткань епитрахили. И только тогда, когда никто уже не мог увидеть, а после прошептать с коротким смешком в другое ушко об увиденном моменте, Андрей чуть расправил пальцы, и пальчики Анны скользнули мимо тех, более уютно устраиваясь на его руке. А потом он сомкнул пальцы, переплел их с Анниными, и она не могла не взглянуть на него, аккуратно ступая вслед за отцом Иоанном. Тот же даже глазом не моргнул, не взглянул на них, когда под его рукой под расшитой тканью сплелись в едином пожатии руки венчающихся. Только чуть шевельнул уголки губ в мимолетной улыбке, ни на единый миг не сбиваясь в мерной и плавной речи.
— Я люблю тебя, — сказали глаза Андрея с нежностью, которую видела только она, так контрастирующей сейчас с его лицом — по обыкновению холодным и отстраненным. И она бы прежде поверила в эту холодность и равнодушие к моменту, если бы не видела совсем иное в его душе. Если бы не знала то, что в его сердце на самом деле…
— Я люблю тебя, — улыбнулась она молча в ответ на его признание, не желая прятать от других свое счастье. Женщине допускалось не скрывать своей радости на венчании, допускалось нарушить привычную всем серьезность и торжественность момента.
Так и улыбалась. И когда целовала венец в последний раз, и когда читала вместе со всеми молитву. Ранее она бы разозлилась на саму себя за эту глупую счастливую улыбку, но нынче же ей отчего-то было все едино, что думает о ней сейчас каждый присутствующий в церкви и во дворе храма, куда они вышли с Андреем по завершении обряда.
— Долгих лет жизни и радости великой! Детишек поболее! Долгих лет! — неслось со всех сторон, когда они проходили через толпу крестьян, пришедших поглазеть на венчающихся бар. А потом вдруг полетели со всех сторон в них хмель и зерна пшена, как символы будущей плодовитой и благополучной жизни, и Анна не могла не рассмеяться под этим дождем из мелких зерен, что бросали людские руки. А потом засмеялся и Андрей, потянул ее, прикрывая ей голову ладонью от хмеля и пшена, в сторону коляски, ожидающей их возле церковной калитки, чтобы отвести в усадьбу.
Только когда коляска отъехала на достаточное расстояние от посторонних глаз, когда отстали крестьянские детишки, бежавшие несколько минут подряд за их экипажем, Анна, отчего-то заробевшая наедине с Андреем, осмелилась взглянуть на него через тонкое переплетение кружев. Прямо в его глаза, глядящие на нее так внимательно и так пристально. И тогда она зачем-то показала ему палец, на котором блеснуло в солнечном луче золото тонкого ободка, а затем положила свою руку рядом с его ладонью. Кольцо к кольцу.
— Смотри…, - и тут же забыла, о чем хотела сказать ему. Когда вдруг прижали ее к груди сильные руки, когда притянул к себе Андрей, заглядывая в ее лицо. И поцеловал прямо в эту счастливую улыбку, которую Анна подарила ему, лежа уютно в его руках. Потому что именно тут было ее место. Потому что только так она чувствовала, что ее душа поет.
— Слышишь? — спросила она его шепотом, когда Андрей скользнул губами по ее губам.
— Что? — он постарался прислушаться, но кроме перестука копыт лошадей по сухой дороге да редкого скрипа одного из колес, ничего не услышал, как ни старался.
— Мое сердце поет… для тебя… и только с тобой, — глядя в его глаза, прошептала Анна. — Мое сердце поет только рядом с тобой… Только будь рядом со мной всегда.