Страница 195 из 249
— Анни…
От его шепота даже мурашки побежали вдоль позвоночника, а сама она качнулась навстречу, более всего на свете желая оказаться в его руках. И едва не вскрикнула от благости, что разлилась в душе, когда он обнял ее и крепко прижал к себе.
— Что ты? Что ты, милая? — прошептал он ей в ухо, горячим дыханием вздымая легкие прядки у ее виска. — Что ты, милая? Это же я…. Анни, это я…
А потом он обхватил ее лицо ладонями и коснулся ее губ таким обжигающим поцелуем, что все страхи Анны вмиг обратились в пепел от его страсти. Она вцепилась в тонкое полотно рубахи, а потом пробежавшись пальцами по его спине, запустила ладонь в его волосы, как мечтала сделать уже давно. От запаха его кожи, от глубины его поцелуя голова шла кругом. Она прижималась к нему так близко, как могла, будто боялась выпустить из своих рук и снова потерять.
Вздрогнула от холода ночи, коснувшегося разгоряченной кожи, когда сорочка обнажила ту, открывая взгляду, рукам и губам все самое сокровенное. Но тут же забыла об этом холоде, подчиняясь желанию, струившемуся по венам в тот миг. Она ждала этого годы. Она мечтала об этом долгими бессонными ночами. Для нее не существовало более ни быстротечности ночи, ни редких криков ночных птиц за окном, ни страха видения, ни мыслей о прошлом, будущем и настоящем.
Только он под ее руками. Только тепло и запах его кожи, мягкость волос, твердость мускулов. Только этот напор страсти, которому она отдавалась, теряясь и тут же находя себя в его руках и под его губами. И не было большего счастья для нее, чем быть рядом с ним, касаться его, слушать его тихий шепот, словно шелест ветра…
Анна проснулась на рассвете под громкий щебет воробьев, расшалившихся под окном. Сорочка и простыни были неприятно влажными от пота, а все тело ныло от томления, которое пульсировало в ней. Она перевернулась на живот, пряча лицо в подушках на миг, а потом взглянула на распахнутое окно, через которое солнце щедро лило в это утро свои лучи. Улыбнулась довольно, словно наконец-то поймала то неуловимое, что не давалось в руки до сих пор.
— Soit! [628] — а потом рассмеялась довольно, снова пряча светящееся радостью лицо в подушку, слушая, как медленно просыпается дом: расставляет для завтрака стулья в гостиной Иван Фомич, тихо стучат поленья, которые набирает Дениска, разжигающий в приспешной печь.
А Глаша уже отмеряет на маленьких весах горстку шоколада, который так любит пить по утрам барышня. Пантелеевна расчесывает с прибаутками редкие волосики барчука, который грызет сухарик и водит пальчиком по узорам ткани ее юбки, сидя у нее на коленях. Недовольно хмурится мадам Элиза, поправляя чепец, почти сползший ей на глаза за ночь, откидывает одеяло, вздрагивая от утренней прохлады.
По липовой аллее четверик статных лошадей тащили за собой дормез под управлением зевающего кучера. Тихонько стучали друг о друга важи, плохо закрепленные ремнями на крыше после того, как горничная барыни что-то доставала из одного из сундуков на станции. Этот стук изрядно раздражал, особенно ныне, когда так с дороги ломило в затылке одной из пассажирок мигренью. Эта мигрень, казалось, только росла с каждой верстой, что приближала ее к неприятной миссии, которую ей предстояло совершить. Как и горечь во рту от того, что уже сделано…
Зато другая пассажирка едва ли не высунулась в окно по грудь, опустив до предела стекло, подставляя с наслаждением лицо ветерку, несшемуся навстречу карете. Только ленты на ее аккуратненькой шляпке развивались. О, как же она скучала по этим липам! И по этой аллее, и по дому, который уже виднелся вдали светлой громадой.
Как же пахло в деревне в эту пору — дивными ароматами цветов и зелени, молодой хвоей и травой! Только вне города, полного дорожной пыли и грязи проезжих улиц, можно было почувствовать его, этот дивный запах…запах лета!
Глава 44
Он устал. Невероятно устал. Но все же безумно хотелось переменить платье и, несмотря на усталость, выехать к лугу на окраине Святогорского. Чтобы увидеть ее. И тот самый блеск, который так грел его сердце вдали от этих земель и от нее. От Анны. И в то же время тело болело так, словно он по-прежнему отработал в полях, копая эти многочисленные каналы для отвода воды с засеянных площадок, спасая урожай. Нещадно стреляло в колене от того, что заснул в неудобном положении в карете, не устроив предварительно удобнее калеченую ногу. И вот теперь его беспечность привела к жесткой расплате…
— Солнце уже садится, — проговорил Прошка, от души желая, чтобы барин наконец-таки отдохнул. — Уже, вестимо, воротаются с прогулки-то, на краю Милорадово, не иначе. Чего толку ехать-то? Нога-то, чай, не из железа выкована. Хотя вам бы то и лепше было бы! Дохтора-то что сказывали в Немечщине? Ногу беречь. Роздых ей давать. А вы…!
И Андрей уступил перед доводами здравого смысла, понимая, что тот прав. Лучше привести себя в порядок и немного отдохнуть перед ужином, к которому уже готовились в доме, полируя ручки стульев в большой столовой.
Пока готовили ванну (жаль, не успеют протопить баню — унялась бы боль от пара вмиг), Андрей устало расположился в кресле, опустив голову на подлокотник. Отдался полностью мыслям, снова закрутившим его в вихре, который не отпускал его вот уже несколько седмиц. Странная штука — судьба. Кажется, что вот-вот ты ухватил ее в свои руки, держишь крепко, сжимая пальцы, но она отчего-то ускользает, просачивается, как вода, утекает… Так и тут. Он думал, что все уже решено. Что останется сделать только последний шаг, решающий шаг. А снова выходило совсем не так, как он предполагал. И не так, как ему виделось.
Нет, решительным образом он отказывается верить в то, что узнал. Быть того не может! Никак не может. Надо быть совсем бездушной, расчетливой, хладнокровной, чтобы вот так искать для себя пути, по которому поведет судьба в будущих днях. А ведь она вовсе не такова. Не такова!
Андрей поправил кольцо на руке. Так непривычно было спустя столько месяцев снова надеть его на палец. И в то же время перстень словно занял свое место. Теперь палец не казался таким голым, а душа не стонала, будто от нее нечто отняли. Аметист подмигнул ему в свете одного из последних лучей заходящего солнца, и Андрей невольно улыбнулся, вспоминая совсем иное кольцо. И другое лето. Разве тогда не все было совсем как ныне? Казалось, в руках держит, а на деле пальцы только обманку ухватили, как в том сне.
Он уехал из Милорадово тут же, как получил вести о разливе реки из-за ненастья в подмосковном Раздолье, так любимом Марьей Афанасьевной, что она приказала похоронить себя на погосте местного небольшого монастыря. Но не только стремление выправить худое положение, грозившее гибелью урожая зерновых, погнало его к Москве. Письмо от Надин, в котором та сообщала о предложении одного уланского полковника и спрашивала о возможности переговорить лично с Андреем, как с главой семьи, на попечении которой она была. Отец Надин к тому времени скончался. Их доходы от имения, еще до замужества Надин, заложенного в Опекунский совет, были малы. Надин, маленькая Тата и мать Надин жили за счет средств, которые ей привозил главный управитель Олениных. На эти деньги они и жили безвыездно в имении, где, как говорила Надин, она и желает завершить свое «земное бытие».
Вести о замужестве Надин Андрея не удивили вовсе. Говоря откровенно, ничего, кроме полагающейся тому событию вежливой радости, он не почувствовал. Зато Алевтина Афанасьевна едва ли не сорвалась в крик, когда узнала о сватовстве полковника.
— Скажите своему брату, Софи, что пусть она забудет о тех средствах, что так щедро выделяются ей! Пусть этот улан отставной отныне радеет о благополучии ее! А коли хочет жить по-прежнему в мире с нашей семьей, то пусть забудет о том предложении. Таково мое слово!
— Надин вольна принимать решения о своей судьбе сама, — отрезал твердо Андрей. — И содержание она получает не как вдова Бориса, а как мать Таты. И это неизменно! Таковым и останется. Я поеду по ее просьбе к ней и выражу свое принятие любого ее решения касательно собственной будущности. Absolu, madam maman! [629]
628
Так и быть! (фр.)
629
Безоговорочно, мадам мать! (фр.)