Страница 135 из 249
Как она удержалась тогда, чтобы не закричать в голос, не сорваться в громкий плач или не сбросить с ближайшего столика канделябр, переворачивая тот на пол вместе с горящими свечами? Не топнуть ногой, визжа в полную силу? Где только силы нашлись, удивлялась Анна потом. Ничего она не сделала, даже голоса не повысила — все тем же спокойным и размеренным тоном ответила:
— Не вы ли давеча говорили мне, что слушать толки не должно? Так вот, я повторю вам ваши же слова — не должно слушать толки! То, что… случилось, есть несчастье и только. Мой брат ни за что и никогда не лишил бы себя жизни!
Каждое слово отчеканила твердо, сама не зная, кого убеждает в том, что говорила — отца Иоанна или себя. Глаза сверкали огнем злости, руки сжаты, а сама поза выражала убежденность и превосходство, словно напоминала, что иерей всего лишь служит при церкви, которая стоит на землях отца. Но в этот раз отец Иоанн не отвел глаза, смело встретил ее взгляд.
— Коли вы, Анна Михайловна, убеждены в том… но вы должны понимать. Коли есть такой грех, коли смертоубийство… Надо бы в епархию отписать…
— Греха нет! — отрезала Анна. — Я распоряжусь насчет могилы, а дьякон пусть место укажет, где ее должно разместить, — а потом добавила, видя его неуверенность. — Петр Михайлович обещался помочь в восстановлении убранства церковного. После скажите мне, в чем нужда есть по-прежнему. Я помогу в том. Просите смело!
После минутного размышления отец Иоанн кивнул, соглашаясь, отступил в сторону, позволяя ей вернуться в комнату, где чтица тихо произносила слова псалтыря. Хотя попросил, чтобы барина отчитывали именно в доме, не в церкви, упирая на то, чтобы из дома уходил усопший в последний путь. Анна не стала спорить, согласилась с ним, понимая, что едва ли он поверил ей в ненамеренную смерть. Да и едва она ступила обратно в комнату, где лежал Петр, ее уверенность в собственных словах, что поддерживала в том коротком противостоянии, куда-то испарилась. Снова в голове закружились в хороводе вопросы, сомнения и страхи, снова стали вспоминаться слова Петра, сказанные накануне.
Как и сейчас, когда Анна под тихий хор певчих стояла возле гроба, не обращая внимания, что воск с тонкой свечи, которую держала в руках, каплями несколько раз упал на тыльную сторону ладони. Права ли она была в том споре со священником, права ли была, когда запретила хотя бы малейшее следствие чинить по этому делу, опасаясь получить совсем не тот результат, который устроил бы ее семью? Даже подумать было страшно и больно о том, что Петр мог убить себя сам, как слышала Анна, делали некоторые должники не в силах расплатиться по векселям и заемным письмам. Ведь это означало, что из-за собственного упорства Анна довела брата к тому краю… Девицы часто выходят замуж без особого расположения, что уж говорить о сердечной склонности. Могла бы она хотя бы раз забыть о собственном самолюбии ради семьи, ради брата. Хотя бы раз в жизни переступить через свою гордыню, через свое «Я».
— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим Петром и сотвори им вечную память! — завершили панихиду. Отец Иоанн подал знак, что можно прощаться с усопшим. Певчие тихо запели «Вечную память». Кто-то громко всхлипнул не в силах сдержать эмоций, тяжело вздохнули позади Анны.
Анна первой — по положению и родству — шагнула к гробу, погасив свечу, склонилась над Петром, но замешкалась с прощанием, взглянула в любимые черты, в глаза с сомкнутыми веками, которые более никогда не распахнутся. Тяжело было проститься и отпустить его. Отпустить, не зная, не винит ли он ее за то, что она не смогла помочь ему, как могла бы.
— Прости меня, — прошептала она, целуя его в холодный лоб, прямо над венчиком. С трудом удержалась от того, чтобы не вцепиться в стенки гроба, не задержать с прощанием. Коснулась в последний раз ладонью его груди, обтянутой мундиром. Ее обаятельный Петруша, солнце на балах и обедах в Милорадово, огонек, что заражал всегда своей жизнерадостностью окружающих.
Анна думала, что не выдержит, когда лицо брата закроют белым покровом, а на гроб опустят крышку, навсегда отгораживая Петра от живых. Но ошиблась — сумела устоять на ногах, даже не качнулась. Только глаза закрыла, когда забивали гвозди с таким ужасающим стуком молотка по дереву. Открыла тогда, когда ахнули за спиной ее, засуетились вокруг упавшей в обморок Полин, не вынесшей напряжения прощания.
— О, как она сочувствует вашей семье! — прошептал Анне чей-то женский голос, и она обернулась к говорившей, распознав в голосе той нотки яда, бросила на нее холодный презрительный взгляд, который заставил ту спрятаться среди остальных соседей. Но разве можно было закрыть чужие рты, прервать те толки, что непременно покатятся после из дома в дом, из имения в имение? «Чужой рот не мешок», говорила Пантелеевна порой, «разве ж зашьешь по воле своей?»
Анна смотрела на людей, сидящих за столом за поминальным обедом, и думала, что же они будут говорить после друг другу, возвращаясь попарно домой в санях или возках или встречаясь после при случае. Как будут обсуждать горе, что постигло Шепелевых. И как будут долго обсуждать весть, что их состояние уже не то, что прежде, и более никогда не будет ни балов в этом доме, ни блестящих музыкальных вечеров или театральных представлений. Ведь несмотря на роскошь обеда, не скрыть от взгляда скудность обстановки в доме, малое число людей при комнатах.
Кто-то тихонько засмеялся на другом конце стола, и Анна вздрогнула от этого смеха, затряслись руки. Уж видимо, забыли они, по какой причине сидят за этим столом, для которого Татьяна старалась с самой ночи, столько перемен подготовила, как в былое время! Этот обед едва ли отличался бы от иных — те же довольные едой лица, те же неспешные беседы и даже тихий смех, если б не темных оттенков платья и чепцы дам и не траурные повязки на рукавах мужских сюртуков. И если бы Анна не понимала, отчего они все тут, за этим столом…
Ах, поскорей бы все они удалились! Поскорей бы окончить этот обед! Анна уже хотела подать знак Ивану Фомичу, чтобы подавали кисель с сытою [490], да только заметила, как он сам вдруг направился к ней, склонился и прошептал:
— Анна Михайловна, прибыла Вера Александровна, тетушка ваша. В гостиной синей ждут-с. Прикажете проводить сюда или изволите встретить самолично?
— Сама выйду, — решила Анна, благодарная возможности выйти из столовой, от этих людей и лиц, что тут же и сделала, извинившись предварительно перед гостями. Удивительно, но Вера Александровна действительно была в синей гостиной, грела изрядно закоченевшие за время путешествия ноги у печки, покрытой сине-белыми изразцами. Она поднялась с кресла, когда Анна вошла в комнату, распахнула ей объятия, в которые та тут же ступила, благодарная за этот жест.
— Quel malheur,ma chere, quel malheur! [491] — проговорила, погладив Анну по плечам и спине. — Кто бы мог подумать, что такое возможное… Петр и сие происшествие… Мы проведали только в уезде о том! Но дом в трауре… О бедный Петр!
— Увы! Откуда вы, ma tantine? Так нежданно! Так дивно видеть вас ныне! О благодарение небесам за подобный визит! — Анна расслышала за своей спиной тихий шорох и резко обернулась на этот звук. Замерла в руках тетушки, заметив того, кого не увидела сразу, ступив в гостиную. У окна стоял князь Чаговский-Вольный, который не решался до этого момента напомнить о своем присутствии, молча наблюдал за встречей родственниц, такой интимной для чужих глаз. Теперь же, когда Анна увидела его, отступила от растерянной ее видом Веры Александровны, он поспешил приблизиться, чтобы поприветствовать девушку.
— О нет, ma chere, благодарите не только небо, но и иную персону. Полагаю, вы знакомы с Адамом Романовичем, ma chere, — проговорила тетка Анны, когда он подошел к ним. — Он был так любезен, что пригласил меня стать его спутницей в дороге в Милорадово. Вы ведь знаете, как нынче непокойно в местах, где побывал француз.
490
в заключение поминального обеда подавали пшеничный кисель с молоком в скоромные дни и сытою — разбавленным медом — в постные
491
Какое несчастье, моя милая, какое несчастье! (фр.)