Страница 130 из 249
Анна долго стояла перед образом Андрея Первозванного, вглядываясь в черты лица апостола, словно ища некий ответ на множество вопросов, что кружились у нее в голове. Но ни образ, ни отец Иоанн, который принял ее исповедь после, и совета у которого она просила, не смогли ей помочь в этом.
— Бог милостив, и нам велит быть таковыми, — напомнил ей иерей, потирая замершие ладони. — Велел прощать…
Прощать… А как простить, когда не может никак улечься злоба и ненависть в груди? Когда иногда приходят сны, словно она своими глазами его предательство видит? И пусть сама оттолкнула его, пусть отвергла, обидела. Так ведь гоня, совсем не думала, что он может действительно уйти. И если бы любил, то разве ушел бы, разве так скоро открыл бы свои объятия для другой, чужой, ненавистной? Оттого не было благости даже под сводами храма, не было того покоя, что обычно приходит перед образами в душу. Поспешила уйти скорее, предварительно наказав отцу Иоанну отслужить поминовение сорокодневное за упокой души Марьи Афанасьевны.
Медленно, одна за одной, обрывались нити, связывающие ее с Андреем, с тем прошлым и будущим, что могло бы быть, да так и не сложилось. Ушла графиня, что могла перевернуть все одним махом, помочь Анне все вернуть на круги не своя. Хотя в смерть Марьи Афанасьевны верилось с трудом. Казалось, уехала она в Москву или в Петербург, да так занята, что и не пишет Анне. Или просто разочаровалась в ней, в ее решимости, ее возможности все исправить, не дать прежней истории повториться.
И был разорван брачный договор, о чем ей удивленно писала из Москвы Софи, послание от которой доставили вместе с остальной почтой спустя несколько дней после отъезда Петра:
«…Представьте себе наше удивление, когда прислали к нам записку от поверенного, уведомляя о том. Надеюсь то доверие, что установилось меж нами, то радушие, с которым писали мы друг другу, позволят мне задать вам вопрос о причинах разрыва договоренности былой. Ах, отчего…?»
Отчего? Написать бы отчего, да только разве положено девицам даже думать о том. И Анна вежливо и холодно писала в ответ, что такова ее воля, что время, проведенное в разлуке с женихом, окончательно убедило ее в невозможности такового союза. Она понимала, что тоном, заданным в письме, оттолкнет от себя ту намечающуюся еще недавно подругу по переписке, но приближать к себе кого-либо из окружения Андрея… Рвать так все разом, обрывать все нити до единой. И потому совсем не удивилась, когда в ответ пришла лишь такая же вежливая сухая благодарность за принесенные Анной соболезнования по поводу кончины графини.
Оставалась только одна вещь, которая не могла не возвращать Анну в прошлое — серебро с гранатами, что даже через ореховые стенки бюро виделось ей, манило ее снова коснуться. Кольцо было необходимо вернуть, и Анна снова села стол в будуаре, взяла в руки перо. На удивление, слова пришли сразу — предельно вежливые и отстраненные, как когда-то сама была с ним.
«…Полагаю, вы уже осведомлены о том, что обязательств меж нами никаких нет отныне и быть не может. Брачные договоренности, заключенные меж нашими семьями, расторгнуты. Осталось дело совсем за малым — я не вправе, не смею держать при себе перстень, принадлежащий вашей семье. Не должно ныне. Прошу вас прислать ваше слово о том, как мне следует поступить ныне с тем…»
— Отчего ты так грустна, моя душа? — спросил отец, когда она пришла после к нему, села у постели за вышивку пелены на престол, которую обещалась сотворить в храм в скором времени. Он так внимательно вглядывался в ее лицо, что Анна даже испугалась — вот-вот прочитает ее мысли, как книгу открытую, узнает обо всем, что они делали с Петром за его спиной. Расторгнутая помолвка, продажа собственности, расстроенные дела, долги брата… О, это определенно убило бы отца, коли б дознался! И как она перепугалась, когда Михаил Львович как-то потом попросил ее позвать к нему Петра для разговора!
— Петра нет в имении, папенька, — поспешила ответить, как можно равнодушнее, склоняясь над отцом, поправляя ему подушки. — Петр, папенька, в город уехал по делам.
— По делам? По каким это делам, душа моя? — нахмурился Михаил Львович. Анна видела, что отец чем-то встревожен, и тут же подумала, не сказал ли кто о том, что творилось ныне в доме, какие тревоги ходят в этих стенах. Да только кто? Ни она, ни Полин не делали того, а более никто и не знал о том. Тогда отчего так хмур и встревожен отец?
— Не ведаю, mon petit père. Верно, хлопоты по хозяйству. Вы ведь ведаете, как поредел наш птичник и скотный двор. А отчего спрашиваете? Случилось что-то?
— Да нет, душа моя, ничего не стряслось. Просто непокойно на душе что-то какой день, — ответил отец, гладя ее ладонь. — Ну раз ничего худого и нет, то быть может, за чтение возьмешься для меня? Давненько мне не читала, давно не навещала меня… Болела ведь, моя душенька. Похудела вся, побледнела лицом. Как-то жених? Узнает по приезде-то?
Отец хотел пошутить, улыбнулся уголками губ, и Анна принудила себя ответить легкой улыбкой на его шутку, пожала руку в ответ на его ласковое пожатие. Тут же вспомнился совсем иной вечер и иная собеседница. И как она ждала появления Андрея в те дни. А ныне… чего же ей ждать ныне? Кругом сплошная ложь, тревоги и заботы… Разве о такой жизни она грезила когда-то?
— Простите меня, папенька, — коснулась губами его руки, уходя из его спальни, пытаясь удержать слезы, навернувшиеся на глаза. — Простите меня за все, что я делаю, что буду делать…
— Бог простит, — по обычаю ответил ей Михаил Львович, целуя в лоб.
Петр вернулся под Никонов день. Но поехал отчего-то не в усадьбу, а в село, к церкви. Там и заметила его Анна, направляющаяся к отцу Иоанну на двор, чтобы передать работы — повседневную пелену на алтарь, над которой сама трудилась, и плат для причащения, который вышили девицы дворовые. Он сидел на лавке, прислонившись спиной к церковной ограде, вытянув вперед единственную ногу. Будто спал, сидя под этим легким снегопадом, не обращая внимания на то, что снег уже изрядно запорошил и его непокрытую голову, и шинель.
— Ступай в дом отче, — Анна кивнула Глаше, сопровождающей ее на избу иерея, что стояла за церковью, а сама ступила на двор церковный, перекрестившись перед образом на воротах, пошла к брату, присела подле него на лавку.
— Петруша, милый, — тронула за плечо, пугаясь пустоте его глаз, когда он взглянул на нее. — Что ты здесь? Отчего не в дом поехал? Непогода-то какая! Так недолго и горячку схватить…
— Я отцу Иоанну привез потир и дискос [477], - каким-то глухим голосом произнес Петр. — А покойная графиня по воле своей последней передала несколько тысяч для восстановления убранства. Все ему отдал, пусть сам…
— Конечно, сам, — кивнула Анна, кладя ладонь на холодную щеку брата. — Что с делом нашим? Как сложилось? Мне писала mademoiselle Оленина, что договор расторгнут. Ты продал дома и тульские земли? И что князь? Согласен ли частями долг получить?
— Он согласен на единовременную половину долга тут же и частями по десять тысяч ежегодно, покамест и проценты, и долг не будут погашены, — тихо ответил брат, отводя от нее взгляд на небо, на сером пространстве которого темнел крест на куполе церкви. — Продал я и дом на Маросейке, и землю на Тверской, и тульские деревни продал. Поверенный наш московский не желал идти на то, все от отца бумаги требовал, не слушал меня. Пришлось все самому, — он закрыл глаза, скривился, словно острая боль вдруг кольнула тело.
— Что с тобой, милый? Что с тобой, Петруша? — Анна встревожилась не на шутку, заметив и бледность на его лице, и это выражение лица мимолетное. — Рана былая беспокоит?
Вместо ответа он вдруг взял ее за руку и вложил пачку ассигнаций, несколько из которых вырвались из ее маленькой ладони, рассыпались по снегу. Анна вскрикнула, хотела вскочить на ноги, броситься собрать эти бумажки, от каждой из которых зависела их судьба ныне. Но Петр удержал ее, схватив за запястья, не дал подняться с лавки.
477
Церковная утварь, располагающаяся на жертвеннике в церкви