“SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства”

Кристофер Мур

SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Часть I. Святая синева

Я всегда себя чувствую путешественником, идущим куда-то, к какой-то цели. Если мне кажется, что цели такой на самом деле не существует, это, по-моему, вполне разумно и, скорее всего, так и есть.

Винсент Ван Гог, 22 июля 1888 г.

Что ж, я рисковал жизнью за свою работу, и она мне стоила половины рассудка…

Винсент Ван Гог, 23 июля 1890 г.

Прелюдия в синем

Эта история про синий цвет. Она может виться и вилять, прятаться и врать, уводить вас по тропам любви, истории и вдохновенья, но она всегда будет про синее.

Откуда вам знать, когда вы думаете синий — когда говорите синий, — что говорите вы про тот же синий, что и все прочие?

Синего никак не уловишь.

Синие — небо, море, глаз бога, хвост дьявола, рожденье, удушенье, плащ девы, мартышкина жопка. Синие бабочка, птичка, соленая шутка, самая грустная песня, самый яркий день.

Синее — коварное, скользкое, вползает в комнату бочком, это верткий ловкач.

Это история про синий цвет, и в ней, как в самой синеве, нет правды. Синь — красота, не истина. Синий — цвет глубоко хитрый.

Даже глубокая синева мелковата.

Синее — слава и власть, волна, частица, вибрация, отзвук, дух, страсть, воспоминанье, тщеславие, метафора, греза.

Синее — это сравнение.

Синь — она как женщина.

Один. Пшеничное поле с воронами

Овер, Франция, июль 1890 г.

В тот день, когда Винсента Ван Гога должны были убить, на булыжной мостовой у той харчевни, где он только что пообедал, художник встретил цыганку.

— Ну и шляпа, — сказала та.

Винсент приостановился и скинул с плеча мольберт. Желтую соломенную шляпу сдвинул на затылок. Та и впрямь была велика.

— Да, мадам, — ответил он. — Прикрывает мне глаза от солнца, когда работаю.

Цыганка, старая и битая жизнью — однако моложе и целее, чем изображала, ибо никто и сантима не подаст свежей и небитой нищенке, — повела умбряным глазом по небесам над долиной Уазы, в которых над черепичными крышами Понтуаза кипели грозовые тучи, после чего плюнула художнику под ноги.

— Нету никакого солнца, Голландец. Дождь будет.

— Ну и от дождя так же прикроет. — Винсент разглядывал цыганкин платок — желтый, с вышитым кантом зеленых лоз. Шаль ее и юбки, всякая своего цвета, проливались драной радугой и тонули в пыли у ее ног. Может, надо ее написать. Как крестьянок Милле, только поярче. Пусть стоит на фоне поля.

— Месье Венсан. — Теперь совсем юный голос. — Вам бы закончить картину до грозы.

В дверях харчевни стояла дочь трактирщика Аделин Раву, в руках метла — но не мести ею, а гонять назойливых цыганок. Ей было тринадцать — светловолосая, когда-нибудь станет настоящей красоткой, пока же — достославная дурнушка, аж сердце щемит. Приехав сюда в мае, Винсент уже три раза писал ее портрет — и всякий раз она с ним заигрывала, неуклюже, грубо: как котенок с пряжей, пока не поймет, что коготками своими может поцарапать и до крови. Просто разминалась — если только бедные измученные художники с одним ухом вдруг не стали у юных девушек писком моды.

Винсент улыбнулся, кивнул Аделин, снова взял треножник и холст и свернул за угол, подальше от реки. Цыганка не отставала, пока он ковылял вверх по склону меж садовых стен, к лесу и полям за деревней.

— Простите, матушка, но у меня нет ни су лишнего, — сказал он цыганке.

— Шляпа сгодится, — ответила та. — А ты возвращайся в комнату, от грозы подальше, и нарисуй какую-нибудь вазу с цветами.

— А за шляпу я что получу? Судьбу мне предскажете?

— Я не из этих цыганок, — ответила цыганка.

— А позировать мне согласны за шляпу?

— И не из таковских.

Винсент приостановился у каменных ступеней, врезанных в склон.

— Что же вы тогда за цыганка?

— Я из тех, кому нужна большая желтая шляпа, — сказала цыганка. И загоготала, обнажив три своих зуба.

Винсент улыбнулся: подумать только, кому-то понадобилась его вещь. Он снял шляпу и протянул старухе. Завтра на рынке другую себе купит. К последнему своему письму Тео приложил купюру в пятьдесят франков — от этих денег еще кое-что осталось. Винсент хотел… нет, ему нужно было написать эти грозовые тучи, пока они не сбросили свое бремя.

Цыганка осмотрела шляпу, вытащила из соломы одинокий рыжий волос Винсента и спрятала куда-то себе в юбки. А шляпу нахлобучила прямо поверх платка и подбоченилась. Горб ее вдруг выправился.

— Красиво, а? — спросила она.

— Может, только цветов приколоть, — ответил Винсент, думая лишь о красках. — Или синюю ленту.

Цыганка ухмыльнулась. Нет, четвертый зуб у нее тоже был, просто раньше Винсент его не заметил.

— Au revoir, Madame. — Художник взялся поудобнее за холст и зашагал по лестнице. — Надо писать, пока могу. У меня больше ничего нет.

— Шляпу я тебе не отдам.

— Ступайте с богом, матушка.

— Что у тебя с ухом, Голландец? Женщина откусила?

— Вроде того, — ответил Винсент. Он уже был на середине первого пролета из трех.

— Уха ей не хватит. Ступай к себе и рисуй вазу с цветами.

— Вы же говорили, что не предсказываете судьбу.

— Я не сказала, что я ее не вижу, — ответила цыганка. — Я просто не говорю.

*

Мольберт он установил на перекрестке трех дорог, что разбегались вилами. Перед ним лежали три пшеничных поля, за спиной — кукурузное. Он уже почти закончил картину — золотая пшеница под злым сине-черным небом, в котором вихрились грозовые тучи. На кисть он набрал черной слоновой кости и в середину вписал стаю ворон — они подымались с поля в перевернутую воронку в правом углу. Для перспективы, чтобы картина была не только про цвет на холсте, хотя в Париже многие утверждали, что любая живопись — просто цвет и больше ничего.

Он написал последнюю ворону — лишь четыре мазка, наметить крылья — и отступил на шаг. Вороны на поле, конечно, были, только неудобные для композиции. Те несколько, которых он поймал глазом, приземлились где-то в пшенице, укрываясь от непогоды, — совсем как те крестьяне, что разошлись по домам, когда Винсент начал писать.

«Пиши лишь то, что видишь», — наставлял его герой — Милле.

«Воображение — обуза для художника, — говорил ему Огюст Ренуар. — Художники — ремесленники, а не сказочники. Пиши, что видишь».

Ах, но они не говорили — не предупреждали его, насколько много можно видеть.

За спиной послышался шелест — не просто тихие аплодисменты стеблей кукурузы на ветру. Винсент оглянулся — из зарослей выходил кособокий человечек.

Красовщик.

Винсент затаил дыхание и содрогнулся — все мышцы в нем мелко задрожали, тело предавало его, на сам вид этого человечка отзывалось так, как содрогается морфинист, лишь завидя объект своей пагубной страсти.

— Ты сбежал из Сан-Реми, — сказал Красовщик. Акцент у него был странный, невнятный — воздействие десятка языков, проговариваемых плохо. Был он довольно пузат и сутул, руки и ноги тонковаты для такого туловища. Со своей тонкой тросточкой он передвигался, как раненый паук. Лицо широкое, плоское и бурое, а лоб выступал вперед, как бы прикрывая черные бусины глаз от дождя. Нос у него был широкий, ноздри раздутые — Винсенту его лицо напоминало синтоистских демонов с тех японских эстампов, которыми торговал его брат. На голове человечек носил котелок, поверх драной льняной рубашки — кожаную жилетку. Штаны у него тоже были драные.

— Я болел, — ответил Винсент. — Никуда я не убегал. Доктор Гаше меня здесь лечит.

— Ты мне должен картину. Ты сбежал и забрал ее у меня.

— Вы мне больше не нужны. Тео вчера прислал мне два тюбика лимонно-желтой.

— Картину, Голландец, или синей тебе больше не будет.