Пылающий Север

— Фиг ему, а не три дня. Завтра же в столицу. Я, в конце концов, хочу увидеть жену.

— Врач сказал, что он не может гарантировать господину Серта быстрого излечения, если он не будет подчиняться указаниям.

— А кто-нибудь требует от него быстрого излечения? Ладно уж… Как там распоряжаются мои сыновья?

— Справляются, — улыбнулся заместитель коменданта.

— А что Алексей?

— Он передал в Анакдер сведения о происходящем и обещал поднять Акшанту.

— Акшанта всё-таки слишком важная область, чтоб мой сын мог поднимать её без прямого указания его величества.

— Обстоятельства складываются так, что приказ его величества всё равно последует, вопрос лишь в том — когда.

— Государь добрался до столиц?

— Да, всё благополучно.

— Ну и хорошо. — Я невольно зевнул. — О-ох… Полжизни за баню. А ты, Серёга, как?

— Я нормально! — заверил мой встрёпанный сын. — Но я бы тоже охотно помылся.

— А трюфелей — вот ей-богу! — никогда больше в рот не возьму. И соус этот клятый с моллюсками.

— Подозреваю, никто из нас его больше не попробует, — рассмеялся Сергей.

— Кстати, о птичках — Ифшид-то как? Хусмин?

— Всё с ними нормально. Их тут тоже хорошо принимают.

— А Фалак? Нуреш?

— Нуреш здесь. Отдыхает. А Фалак уже летит в сторону столиц. Долг.

— Да-а, это мы можем понять…

Я с удовольствием доскрёб тарелку и откинулся на подушку. Отмывали меня под строгим присмотром врача, и хотя сперва подмывало сказать, что я справлюсь сам, доказывать это своими действиями не хотелось совершенно. Да и не получилось бы, пожалуй. Теперь, расслабившись, я уже даже не был уверен, что сумею приветственно помахать рукой.

Утром чародей повторил свой запрет на то, чтоб пускаться в путь. Я отказался подчиниться. Но с сомнением, с заминкой. Пожалуй, будь это мой врач или если бы мне предстояло путешествовать в одиночку, предпочёл бы исполнить предписание. Но меня должно было сопровождать множество народу, в том числе мой собственный слуга — поддержат, не дадут выпасть из седла. А я уж лучше отдамся на лечение в руки жены и домашнего врача, который лечит меня и всю мою семью уже двадцать лет.

Пять десятков вершних ящеров несли меня и всё моё сопровождение на средней высоте, потому что здесь было не так холодно и не так вредно для раненого. Великолепные ящеры: крепкие, сильные, красивые, отдрессированные так, что всей группой строго синхронно взмахивали крыльями — любо-дорого посмотреть. Земля, проплывавшая под нами, была совершенна, как произведение ювелирного искусства. Вяло, потому что в полусне, в полумраке тяжёлого выздоровления, я любовался малахитом лесов, эмалевой желтизной полей — урожай должен быть щедрым — и драгоценными вставками городов, замков и посёлков.

Эта земля уже была в моих глазах родной. И, в отличие от прежнего расклада, здесь я реально способен был многое изменить и побороться за существующий порядок, который устраивает меня и местных хотя бы потому, что он привычен. Что ж, тем лучше. Не собираюсь отдавать неведомо кому то, что уже привык воспринимать как своё. Мы ещё посмотрим, кто кого.

Худжилиф мягко поддерживал меня под спину, и так это у него хорошо получалось, что к концу путешествия я почти не устал, с ящера слез на свои две. Варсания, старшая из трёх столиц — здесь у меня был куплен особняк, — казалось, жила прежней жизнью, ничуть не отличающейся от прежней. На моих ящеров (большая их часть осталась за пределами города, но я, как аристократ высшей марки, пользовался правом приземлять у собственного столичного дома до пяти крупных ящеров, и воспользовался этим) смотрели кто с любопытством, кто с беспокойством… Значит, в столицах пока царит покой. Война полыхает где-то там, далеко на севере.

Столичный особняк обычно встречал меня уравновешенной, замкнутой тишиной. Мы с женой жили здесь не больше двух месяцев в году — обычно в сезон и на самые значимые престольные праздники, и по большей части без младших детей. Но сейчас дом буквально исходил суетой. А на меня так и вовсе отреагировал реактивно. Ко входу высыпала, наверное, вся прислуга, которая только смогла, и большинство нянек с младшими на руках или за руку.

И, конечно, Моресна.

Традицию подносить мне бокал какого-нибудь напитка она хранила столь же свято, как обязанность выносить на ужин свежеиспечённую буханку хлеба и смешанный собственноручно соус-другой. Находила на это время и силы и во время беременностей, и почти сразу после родов. Разумеется, и тут я принял из её вздрагивающих рук бокал, улыбнулся ей нежно… Не встретил ответа и насторожился.

Жена выглядела не просто встревоженной или расстроенной — она была совершенно выведена из равновесия. Очевидно, причиной тому отнюдь не война, которую она всегда считала мужским делом, мужской заботой, не стоящей того, чтоб женщина забивала себе ею голову. Неужели кто-то из детей пострадал? Или даже погиб?

Но говорить о таких вещах при прислуге считается недопустимым, как когда-то считалось и у нас. Всё-таки народы разных миров во многом схожи. По крайней мере, в вопросах самоограничения в рамках традиций. Хозяева должны казаться слугам благополучными, всегда спокойными, уравновешенными. Если у хозяев проблемы, слуги, конечно, с удовольствием почешут языками, но с того же момента воспримут работодателей как людей ненадёжных и смешных, едва ли заслуживающих уважения.

Недопустимая ситуация. Господин должен вызывать у слуги уважение и давать ему уверенность в завтрашнем дне.

Поэтому, пригубив напиток, я передал бокал служанке и потащил жену в нашу спальню. Поспешил закрыть за нами дверь, не допустив даже её горничную и моего слугу. Даже врача, который рвался меня осмотреть.

— Что случилось?

— Ты знаешь, что наша дочь спуталась с простолюдином?

— Э-эм… Хм.

Я не любил, когда меня огорошивали, а ведь услышанное было последним, чего я бы ожидал. И даже когда тебя ошеломляет жена, это всё равно малоприятно. Хотя — надо признать — счастьем было обнаружить, что паникует она не из-за смертельной болезни, гибели или исчезновения без вести, что все дети живы и пребывают в порядке. Хотя бы в относительном.

— Что ты имеешь в виду под «спуталась»?

— То и имею. Спуталась. Как девушки путаются с парнями?

— Она беременна?

Гнев и ненависть плеснули мне в лицо из глаз Моресны. Черты исказило бешенство, и жена кинулась на меня с кулаками — второй раз за все годы нашей совместной жизни. Я успел бы перехватить её, если б не был ранен и измотан последствиями путешествия по «гармошке». Но не сейчас. Она врезала мне по лицу и по больной руке (сюда, впрочем, попала явно случайно), но отступила, должно быть, заметив, как я позеленел.

Я вцепился в край кресла. Боль ударила в голову, как сильнейший хмель, перед глазами потемнело. Пришлось переждать. Когда взгляд прояснился, супруга ещё бурлила, но ярость в ней мешалась с чувством вины. На этом этапе уже можно разговаривать.

— Какого чёрта?

— Как ты смеешь?! Как?!! Ты посмел говорить мне в лицо, что я могла вырастить дочь-потаскуху, способную лечь с парнем, который ей даже не жених?!

— Я такого не говорил.

— Ты намекнул! О, боги пресветлые, как ещё я должна понимать твой вопрос?! Моя дочь?! Беременна?!! — Она задыхалась от негодования и ненависти, которая, пожалуй, была даже не столько настоящей глубокой ненавистью, сколько горькой обидой. И я без пояснений понял свой промах.

По имперским традициям и представлениям в глазах общества за промахи наших сыновей — любые промахи, хоть проказы, хоть серьёзные преступления — она не несла ни малейшей моральной ответственности. Подразумевалось, что воспитанием сыновей занимается отец, и если он что-то там неправильно навоспитывал, то ему и краснеть. А вот воспитание дочерей ложилось целиком на плечи матери, стыдиться за дочерей в случае чего приходилось именно ей.

Мой вопрос звучал как обвинение в том, что она — отвратительная мать. Причём если точнее — преступно плохая. На моей родине внебрачная беременность дочери, в общем, проблема, но не морального или социального, а в первую очередь финансового порядка и едва ли представляет собой что-то особенное. В Империи всё зависит от положения семьи. Так что аристократическая девица, залетевшая до брака, могла уронить в грязь честь всего рода, причём основной позор ложился именно на мать и её предков.