Страница 31 из 31
В итоге всё спуталось вконец, «дни пошли тревожные и непонятные, черные и белые, как зубы собаки гнилой», недобитый конокрад оказался средь большаков, и вместо разбойного имени Талаган прозвание ему стало твердое и волевое — Устин.
Первым делом большаки отвезли епископа «в комиссию», откуда его уже никто не ждал, а следом сами явились в монастырь: вскрыть мощи Пафнутия и посмотреть, что там внутри.
Внутри оказались кости и голый череп.
Ужаснувшись виду мощей, игумен Мельхиседек разбил икону, а сам повесился.
Тем не завершилась дурнина в головах: Талаган, тот, что Устином теперь стал, вернулся домой, к собаке своей, которая одна его и любила на земле, «запер дверь на крючок и бил растерянную, визжащую, плачую по-собачьи голым дрожащим кулаком».
После всех этих событий начался, как и следовало ожидать, страшный голод, и тут вновь вспоминают о глине. Петушихинские прохожие меж собой рассуждают:
«— Будто, говорили, уж где-бысь за глину мужики принялись.
— Неуж за глину?
— За глину».
То ли людоедство, то ли самоедство в этом слышится.
«И тишина стала, словно покойник в доме».
Пчельник, завещанный Пафнутием, вымер. А сам Пафнутий сбежал с иконки, оставив пустую доску.
«И грянул мор и мёрли ж! — продолжает бесстрастный рассказчик „Петушихинского пролома“. — В Петушихе по пятеро в день, а всего-то в ней домов, в Петушихе: семь дворов, пять ворот, из подворотен дым идет, — земля мёрла!»
«…над проклятыми, обеспложенными полями звенело темное солнце, как навозная желтая муха в цепкой путине беды».
«…воздвигалась перед взором слабеющим облачная церква, а креста-то на ней и нет».
И в предсмертном бреду, пишет Леонов, вошел человек в церковь. «И когда вошел, все кончилось». Настала полная смерть.
Жуткое повествование это окольцовывают два сна мальчика Алеши, с истошного крика которого во время избиения будущего большевика Талагана и начался пролом в Петушихе.
В первом сне Алеша видит сундук, охраняемый то ли бесами, то ли вертопрахами. Они и говорят Алеше, что в сундуке том — человечья Радость.
Во втором сне, приснившемся после вскрытия мощей, приходит Алеша к тому сундуку, открывает и видит там — «темное, холодное, пустое место, и не было дна той нехорошей пустоте». Как и во гробе с мощами.
Вот, по Леонову, и вся человеческая Радость — одна холодная пустота, бездна… Радуйся, человек!
А тем временем вокруг, пишет Леонов, «всё красным залито, и трепещет красное и горит нескончаемо».
Большая литература начинается
С 1922 года свое издательство организует кружок «Никитинские субботники», где Леонов становится завсегдатаем.
После «Петушихинского пролома» он читает на заседаниях кружка в два захода — 27 октября и 3 ноября 1923 года — «Конец мелкого человека», достоевскую свою, не менее безысходную, чем «…пролом» повесть.
12 января 1924 года состоялись чтения «Туатамура». 2 февраля Леонов представляет рассказ «Гибель Егорушки», 20 апреля — «Случай с Яковом Пигунком».
Под занавес 1923 года Леонов отправляет новую повесть «Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулёве Андреем Петровичем Ковякиным» в журнал «Русский современник», и она выходит в первом и втором номерах за 1924 год. Вскоре в петроградском журнале «Литературная мысль» публикуют «Случай с Яковом Пигунком».
В начале 1924 года у Леонова уже просят автобиографию для книжки «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». Его имя на слуху, сам он, какие бы печальные строчки ни выводила его рука, — в ударе. Это видят многие.
Юрий Тынянов пишет о Леонове в обзоре «Литературное сегодня» (Русский современник. 1924. 16 мая): «…молодой писатель с очень свежим языком», и, не без приятного удивления разбирая его первые вещи, предполагает, что Леонов будет «бабьим летом» стиховой прозы.
Уехавший в эмиграцию писатель и критик Михаил Осоргин в обзоре того же года под названием «Российские журналы» из нового литературного поколения выделяет Бабеля и Леонова, но последнего — особо, более веско. «Несомненно одно: Леонов в нынешней российской литературе единственный типолог, — пишет Осоргин. — Как бы ни относиться к еще немногому, написанному Леоновым, но, кажется, лишь на него можно указать как на наметившуюся надежду русской литературы, не сегодняшней, а большой, настоящей».
В течение года издательство Сабашникова выпускает еще две книжки Леонова — «Туатамур» и «Конец мелкого человека».
Заметим, что в то же время Михаил Сабашников в письме именитому Максимилиану Волошину жалуется: «Мы, производители книг, издатели, тоже переживаем трудные времена: налоги здесь, налоги там, квартирные платы, исключение из состава жилтовариществ — все это как из рога изобилия вылилось внезапно на нас, т. к. мы попали в группу нэпманов (!), конечно, по недоразумению, но когда-то все это разберется. Пишу все это не для бесплодных жалоб — у всякого свое, надо свои невзгоды про себя оставлять, а чтобы объяснить Вам, почему я еще не приступил к набору Вашей книжки».
Тексты Леонова прославленный издатель публикует куда более охотно.
Из упомянутой выше повести «Записи Ковякина…» постепенно начинает у Леонова вырисовываться первый его роман «Барсуки».
Как все начиналось: вскоре после свадьбы молодые вернулись отдохнуть в Абрамцево. Там, гуляя по лесу, набрел Леонов на песчаные бугры с темными дырами в них — то были норы барсуков. «Это запомнилось, — рассказывал Леонов, — барсучьи норы в темном царстве громадного леса. И родилось название романа — “Барсуки”. Мужики, бежавшие от революции, вот так же глубоко забились в лес, вырыли землянки…»
К тому же у Леонова появляется новый друг — муж Нины Сабашниковой, родной сестры его жены Татьяны. Звали мужа Григорий Артюхов, и работал он в то время агрономом во Владимирской губернии, в селении Бутылицы. Узнав о замысле книги, Артюхов пригласил Леонова к себе. Зимой, в самые холода, посетили они местные владимирские села. Бродили меж черных дворов по белым снегам, заходили в гости к селянам. Леонов вслушивался в недоверчивую, скупую речь, заглядывал в сумрачные лица. Мелодия романа стала понемногу проясняться и еле слышно зазвучала внутри. Подобным образом впоследствии начиналась каждая леоновская книга: возникала какая-то важная, верная нота, и он понимал — вот так должен звучать роман.
Почти на весь 1924 год Леонов заканчивает с рассказами и повестями и делает большую вещь, чувствует в себе силы для этого.
Целую зиму, не отрываясь от стола, пишет «Барсуков», весной вновь дважды посещает Владимирскую область.
«В одном селе, — много позже рассказывал Леонов литературоведу Валентину Ковалёву, — километров сорок от железной дороги, мы попали на грандиозную пьянку по случаю какого-то праздника. Пили всем селом, собравшись в большом двухэтажном деревянном доме. Нас сразу же усадили за стол, и пиршество продолжалось. Здесь я много наслушался и насмотрелся — “деловыми” писательскими глазами…»
Там были братья Гуреевы, вспоминал Леонов: «…трое здоровенных, богатырских мужиков: старший, бывший фельдфебель царской армии, суровый, жесткий мужик консервативного склада; младший — большевик, член уисполкома; средний, по-видимому, был эсером и играл какую-то роль в восстании, которое произошло в селе года за полтора-два до этого.
Последний меня заинтересовал, я попробовал расспросить его о восстании, но он, боясь, не отвечал на мои вопросы: “Ничего не знаю. Меня тут и не было вовсе”. Но мне все же удалось кое-что выудить у него. В то время я сильно увлекался атомной энергией и рассказал ему о ней. Мой рассказ его заинтересовал, увлек: “Это что же, — спрашивал он размягченно, мечтательно, вертя коробок спичек в руках, — тогда я этой вот спичкой смогу целое поле вспахать?!” На несколько минут он стал “мой”, поддался мне, и в этот момент я задал ему несколько вопросов, на которые он ответил; потом замкнулся снова».
Чуть подробнее о той же встрече рассказывал Леонов литературоведу Александру Овчаренко. «Спорят они, — говорил Леонов, — такими яркими, крупными, неповторимыми словами. Лежит на полу перебравший заместитель предисполкома. А вот такого роста мужик — кулак, пихает его слегка ногой и цедит сквозь зубы: “Когда уж мы вас резать будем?” А тот ему: “Руки коротки, сукин ты сын”».
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.