Страница 176 из 183
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
И толпа глядела им вслед с чувством угрюмого недоверия, но оно постепенно таяло, воображение уже будоражили героические картины, как при звуках военного марша.
— Ну и пусть вам морду расквасят! — буркнул Миньон, на которого нашел философский стих.
Но Фонтана, напротив, восхитило это зрелище. Он непременно пойдет добровольцем. Когда враг подступает к границам, долг всех граждан дружно встать на защиту отчизны; он даже принял позу Бонапарта при Аустерлице.
— Ну, подыметесь вы с нами? — обратилась к нему Люси.
— Нет уж, увольте, — отозвался Фонтан, — чтобы заразиться, что ли?
Перед Гранд-отелем сидел на скамейке какой-то человек, прикрывши лицо носовым платком. Фошри, проходя мимо, подмигнул на него Миньону: «Значит, все еще торчит здесь?» — «Как видишь, торчит». И журналист удержал Люси с Каролиной, чтобы указать им на сидевшего человека. Как раз в эту минуту тот отнял от лица платок, дамы узнали его и невольно вскрикнули. Это был граф Мюффа. Закинув голову, он уставился на одно из гостиничных окон.
— Он, знаете ли, с самого утра здесь, — сообщил дамам Миньон. — Еще в шесть часов я его видел, с тех пор даже не пошелохнулся… Как только Лабордет сообщил ему о Нана, он сразу же сюда прибежал и сидит, закрыв лицо… Каждые полчаса подходит и осведомляется: не лучше ли той особе с верхнего этажа, а потом возвращается обратно. Да, черт возьми, там в номере, должно быть, очень вредно сидеть; как ни любишь человека, а околевать никому неохота.
Граф не отрывал глаз от окна, казалось, он не сознает, что происходит вокруг. Без сомнения, он не знал, что объявлена война, ничего не чувствовал, вряд ли даже слышал крики толпы.
— Подождите, — заявил Фошри, — сейчас вы сами увидите.
И действительно, граф встал со скамейки и вошел в подъезд. Но швейцар, который уже узнал посетителя, неоднократно обращавшегося к нему с вопросами, не дал ему времени открыть рта. И неучтиво бросил:
— Сударь, она только что скончалась.
Нана скончалась! Эта весть как громом поразила всех присутствовавших. Мюффа, не сказав ни слова, вернулся к скамейке, по-прежнему пряча лицо в платок. Все остальные заохали. Но их восклицания заглушили новые вопли, новая ватага прошла мимо, скандируя:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Нана скончалась! Вот те на! Такая красотка — и скончалась! Миньон облегченно вздохнул: наконец-то Роза сможет уйти домой. По всем спинам прошел холодок. Фонтан, мечтавший сыграть трагическую роль, скорчил грустную мину, оттянул книзу уголки губ, закатил глаза; а Фошри, при всем своем мелком газетном зубоскальстве и вправду растроганный, нервно покусывал кончик сигары. Обе дамы продолжали охать. Последний раз Люси видела Нана в Гетэ; и Бланш тоже — в роли Мелузины. О, сногсшибательно, душенька, особенно когда она появилась в хрустальном гроте! Господа мужчины тоже прекрасно помнили эту сцену. Фонтан даже играл роль принца Кукареку. И начались воспоминания, нескончаемые, с мельчайшими подробностями. Помните, в хрустальном гроте… Да, шикарное было зрелище при ее богатом теле! Она молчала, авторы нарочно выбросили реплику, чтобы не мешать смотреть; да, да, ни единого слова, так получалось еще величественнее. И она, не беспокойтесь, сумела расшевелить публику одним своим видом. Такого тела больше не встретишь, а плечи, а ноги, а талия! Даже не верится, что она умерла. А помните, поверх трико у нее была всего-навсего золотая повязка, только чуть-чуть прикрывавшая зад и перед. А грот, весь из стекла, так и сиял; меж сталактитов, свисавших с потолка, целыми каскадами низвергались бриллианты, струились белые жемчужные гирлянды, и среди этой бесплотной, чистой, как ключевая вода, прозрачности, прорезанной широким электрическим лучом, сама она была словно солнце какое-то со своей перламутровой кожей и пламенной шевелюрой. Навсегда Париж запечатлеет ее такою — Нана, парящая в хрустальных отсветах, точно сам господь бог. Нет, при таких возможностях просто глупо умирать ни с того ни с сего. А сейчас, воображаю, какая она там, наверху, страшненькая!
— А скольких удовольствий лишаемся! — с печальным вздохом произнес Миньон, в качестве человека положительного, которому больно видеть, как пропадают зря полезные и хорошие вещи.
Обиняками он старался выведать у Люси и Каролины, собираются ли они подняться наверх. Конечно, собираются. Их любопытство еще возросло. Как раз в эту минуту подошла Бланш, совсем задохнувшаяся, кляня огромную толпу на тротуарах; и когда ей тоже стала известна печальная новость, снова начались восклицания, и дамы, громко шурша юбками, двинулись к лестнице. Миньон прошел за ними несколько шагов, повторяя:
— Скажите Розе, что я ее жду… Пусть немедленно идет, слышите?
— В сущности, еще неизвестно, когда больше шансов заразиться — в начале болезни или в конце, — пояснил Фонтан, обращаясь к Фошри. Один врач, мой приятель, уверял, что наиболее опасны часы, следующие непосредственно за кончиной… Начинается усиленное выделение миазмов… Ох, до чего же я огорчен этой неожиданной развязкой; я был бы так счастлив в последний раз пожать ей руку.
— Теперь уже ни к чему, — заметил журналист.
— Совершенно справедливо, ни к чему, — хором подтвердили Фонтан с Миньоном.
Толпа все прибывала. Под колеблющейся дымкой газа, в пятнах света, падавшего из витрин магазинов, видно было, как вдоль тротуаров течет двойной поток, в котором кружило шляпы и цилиндры. Теперь лихорадочное возбуждение распространялось все шире, и шумящая толпа устремлялась вслед за белыми блузами, валом валила по мостовым; и снова раздался крик, вырвавшийся из тысячи глоток, прерывистый, упрямый вопль:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Там наверху, на пятом этаже, Роза сняла помер, ходивший по двенадцать франков, вполне приличный номер, правда, не роскошный, ибо человеку страдающему роскоши не требуется. Обитая цветастым кретоном в стиле Людовика XIII, комната была обставлена типичной гостиничной мебелью красного дерева, а на алом ковре резко выделялись вытканные черным листья. Здесь царила гнетущая тишина, изредка прерываемая осторожным шепотом, но вдруг из коридора донеслись громкие голоса:
— Теперь ты сама видишь, мы заблудились. Слуга сказал, что надо повернуть направо… Вот уж казарма, ей-богу!
— Подожди, давай посмотрим… Нам нужен номер четыреста один, понимаешь, четыреста один!
— Сюда, сюда! Четыреста пять, четыреста три… Пришли. Четыреста один! Только тише, тише!
Голоса смолкли. В коридоре кашлянули, помедлили мгновение. Потом осторожно отворив двери, Люси в сопровождении Каролины и Бланш вошла в номер. Но они замерли на пороге, — в номере уже собралось пять женщин. На единственном кресле, глубоком Вольтеровском кресле, обитом пунцовым бархатом, прикорнула Гага. Стоя у камина, Симона и Кларисса беседовали с Леа де Горн, сидевшей на стуле, а у кровати, помещавшейся слева от двери, Роза Миньон, устроившись на краешке ящика для дров, не отрываясь смотрела на мертвое тело, еле различимое в сумраке полуспущенного полога. Дамы не сняли ни шляп, ни перчаток, словно явились с визитом; одна лишь Роза без шляпки, без перчаток, бледная после трех бессонных ночей, сидела отупевшая, пришибленная горем перед лицом этой неожиданной смерти. Стоявшая на углу комода лампа под абажуром бросала на Гага яркий сноп света.
— Какое несчастье! — пробормотала Люси, пожимая Розе руку. — Нам хотелось с ней попрощаться.
И вытянула шею, стараясь разглядеть Нана; однако лампа стояла слишком далеко, а приблизиться Люси не решилась. На постели лежало что-то серое, бесформенное, длинное, и видна была лишь рыжая шевелюра да на месте лица мертвенно-бледное пятно. Люси добавила:
— Я ни разу ее не видела после Гетэ, когда она появлялась в гроте…
Тут Роза, выйдя из оцепенения, вдруг улыбнулась и произнесла:
— Ах, она так изменилась, так изменилась…
Потом снова уставилась на мертвое лицо Нана, без жеста, без слова. Может быть, попозже удастся поглядеть на покойницу; и три новых гостьи присоединились к дамам, шушукавшимся у камина. Симона и Кларисса заспорили вполголоса по поводу бриллиантов покойной. Да существуют ли вообще эти самые бриллианты? Ведь никто их не видел, — может быть, все это одни враки. Но Леа де Горн лично знала того, кто лично про эти бриллианты все знал, — о, камни сказочной величины! К слову сказать, это еще не все, она навезла из России несметные богатства, расшитые ткани, ценные безделушки, столовый сервиз из золота, даже мебель и ту привезла, да, дорогуша, пятьдесят два тюка, огромнейшие ящики, целых три вагона ее багажом забито. Все это осталось на вокзале. Как вам понравится? Вот незадача. Умереть, не успев даже распаковать свои сокровища! Учтите, что и денег у нее было что-то около миллиона. Люси осведомилась, кто же наследники. Дальние родственники, по всей вероятности тетка. Да, старухе здорово повезло. Она еще ничего не знает, больная потребовала, чтобы тетку не извещали, так как затаила против нее злобу из-за мальчугана. Тут все стали жалеть малютку Луизэ, вспомнили, что видели его на скачках; болезней у него было не перечесть, а вид такой печальный, просто маленький старичок. Вот уж кому не следовало на свет рождаться!