Страница 13 из 96
Эти леденящие кровь истории, о которых упрямо молчит российское телевидение «во избежание разжигания межнациональной розни», вы и сейчас можете услышать от чудом оставшихся в живых русских беженцев, которые вот уже более 15 лет пытаются найти кров, гражданство, сочувствие и поддержку у российских властей. Бесполезно. Этим господам и тогда было наплевать на геноцид русского народа, брошейного на произвол Горбачевым и демократами, наплевать и сейчас.
Ни крики умирающих младенцев, ни стоны изнасилованных русских девушек не тронули сердца банды честолюбцев и воров, дорвавшихся до власти. Ведь убивали русских, а русских защищать не следовало! Полуживая КПСС и полуразложившийся от массового предательства КГБ не были способны удержать страну от распада.
На самом деле все межнациональные проблемы, жестко заявившие о себе при первом же малейшем ослаблении советского режима, тлели десятилетиями, если не дольше. И напряжение между армянами и азербайджанцами в вопросе о принадлежности Нагорного Карабаха, и абхазо-грузинское противостояние, и проблема воссоединения Осетии Южной с Осетией Северной в составе РСФСР имели свою историю, зачастую не менее продолжительную, чем история самого Советского Союза.
Но эти конфликты носили скрытый характер, и любая попытка их «раскачать» немедленно пресекалась по партийной линии с помощью необходимого репрессивного аппарата КГБ СССР. Когда же эти два шампура — КПСС и Комитет госбезопасности — были выдернуты из плоти межнациональных отношений, все рухнуло на давно уже тлеющие угли взаимной вражды.
Единственная сила, которая своей мощью и авторитетом могла выступить против разгрома союзного государства, был русский народ.
Да, его элита была либо расстреляна, либо рассеяна в эмиграции в Гражданскую войну.
Да, пришедшее ей на смену молодое поколение сильных и смелых комсомольцев 30–40-х годов полегло на полях Великой Отечественной.
Да, современным русским людям также отказывали в праве гордиться своей нацией. Как сейчас помню, как наша классная учительница объясняла нам перед встречей с французскими сверстниками, что нельзя называть себя русскими, если спросят, надо говорить, что мы — советские.
Тем не менее только русские могли выступить организованно в защиту единого государства, а потому факты атаки на мирных русских жителей в Закавказье, Прибалтике и Средней Азии тщательно скрывались Кремлем. Власти справедливо полагали, что правда о катастрофе тысяч вырезанных русских семей может разбудить гнев национального характера и призвать его к действию.
Истинный национальный лидер сумел бы опереться на армию и активную моральную поддержку русского народа. В конце 80-х годов русские более-менее равномерно проживали на всей территории Империи, а значит — могли коллективно выступить в защиту государственного единства.
Жесткие ответные меры сильного национального лидера были бы поддержаны массой нерусских народов, желавших сохранить то лучшее, что было в советском строе. Об этом свидетельствуют результаты мартовского 1991 года референдума о сохранении СССР, который, несмотря на лукавость горбачевской формулировки, был поддержан абсолютным большинством граждан страны. Действия национал-предателей из партийной верхушки союзных республик можно было бы блокировать повсеместно.
Безусловно, особую роль в подавлении мятежа партноменклатуры могли бы сыграть и органы государственной пропаганды. Вместо того чтобы показывать дурацкие новости ГКЧП и гонять в эфире балет «Лебединое озеро», нужно было просто показать правду, рассказать о том, какие чудовищные планы захвата власти вынашивают заговорщики, кто снабжает их деньгами и оружием, кто оказывает моральную и политическую поддержку. В сочетании с решительными действиями по нейтрализации главарей мятежа фактор наступательной пропаганды привел бы к полному успеху.
.. Но национальный лидер, народный вождь, способный взять на себя всю полноту власти в этот критический момент жизни нации и государства так и не появился. Господь оставил нас один на один с маразмирующим Политбюро, его болтливым генсеком с кляксой на голове и в придачу к нему трусливыми российскими коммунономенклатурщиками во главе с Иваном Полозковым, как две капли воды похожим на булгаковского Шарикова.
Система отбора советских партийных кадров могла выплевывать на самый верх государственной власти только таких ничтожеств, как Михаил Сергеевич Горбачев, а потому впереди всех нас ждали страшные испытания.
«А ведь ты не марксист!»
В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт, где была классная гандбольная команда (а я уже тогда был мастером спорта), или сдать документы в МГУ. В пользу МАИ меня склонял отец. Он резонно полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.
Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончив с отличием Чкаловскую летную школу в Оренбурге, он познакомился с моей мамой — Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей мединститута, проработавшей всю жизнь фельдшером. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Потом семья переехала в Москву. Жили на Тишинке, потом получили квартиру в Тушино. Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, но во время войны бомба немецкого бомбардировщика угодила прямо в их дом.
В 14 лет отец сбежал на фронт. Юнгой участвовал в боях на Днепре. С тяжелым воспалением легких его доставили домой, но поскольку жить в Москве было негде, дед отправил семью на Алтай в эвакуацию.
На военной службе в нашей семье состояли многие поколения моих предков. Начиная с прадеда — Бориса Николаевича, выпускника Гатчинской школы военлетов, ветерана Первой мировой войны и друга легендарного Нестерова, все они имели отношение к авиации — прежде всего военной.
Как это ни забавно, но именно я, еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась, и отец был вынужден отступить. Он окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского и с головой ушел в военную науку и разработку новейших систем вооружений.
В семье никто не сомневался, что я продолжу военноинженерную династию, но уже в старших классах я почувствовал интерес к другому делу — политике и международным отношениям. В 10-м классе я вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию».
Для ее подготовки я изыскивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже из «вражьих голосов», которые я ловил с помощью массивной домашней радиолы.
Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.
Только теперь я могу себе представить, что думал обо всем происходящем присматривавший за мной директор нашей французской школы Юлий Михайлович Цейтлин. В конце концов, наслушавшись моей «политинформации», он поставил мне в выпускном аттестате по обществоведению «четверку», хотя в самом классном журнале по этому предмету у меня стояли одни отличные оценки. За какие вольности в изложении материала наш директор срезал мне один балл, ума не приложу. Но на выпускном вечере Цейтлин проводил меня еще более странной фразой: «А ведь ты не марксист!»
Я не знал, чем это мне может грозить, но почему-то именно после разговора с директором школы решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики.
Отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Он откровенно недолюбливал всех этих партийных номенклатурщиков и советских пропагандистов, чьи дети и составляли основную массу студентов элитного «международного отделения» журфака.