Страница 148 из 158
Выкурив сигару, Гийом и Тибурций вернулись в гостиную. Элен, застигнутая в разгар своих сетований, сразу умолкла, бросив боязливый взгляд на любовника, точно испугалась, что ей сейчас от него достанется за то, что она осмелилась жаловаться. Она сидела смущенная, лишь время от времени рискуя вставить словечко, на которое молодой человек тотчас желчно возражал; он обрывал ее, чуть только она открывала рот, давая ей понять, что она сама не знает, что говорит, и даже не старался скрыть на людях свое раздражение. Он как будто считал своим долгом показать Гийому, как мало он в ней нуждается. Вечер закончился скучно. Когда гости уходили, г-н де Рие, за все время обмолвившийся лишь несколькими односложными репликами, вдруг произнес своим сухим голосом целую хвалебную речь по адресу Тибурция, этого благородного молодого человека, дружба которого для них (для него и его жены) так драгоценна: он не похож на этих шляющихся по притонам вертопрахов, он любит и уважает старость. Супруг закончил свои восхваления просьбой сбегать за каретой. Он всегда пользовался Тибурцием как слугой, и когда отправлялся куда-нибудь, то нарочно забывал приказать своим людям выслать за ним карету. Шел дождь.
Тибурций вернулся, до колен испачкавшись в грязи. Г-н де Рие, влезая в экипаж, оперся о его плечо. Потом он послал Тибурция за своей женой, оставшейся под навесом подъезда. Он только что не попросил его сесть рядом с кучером.
Гийом и Мадлена поняли, что такие гости не помогут им разогнать тоску. Устраивать у себя большие приемы они и думать не могли: домик на Булонской улице был слишком тесен, чтобы запросто приглашать семейство де Рие. Поэтому они приняли решение проводить жизнь у других, в пошлом блеске салонов, где каждый вечер собирается несколько десятков почти незнакомых между собой людей, которые улыбаются друг другу с девяти часов до полуночи. На следующий же день г-н де Рие открыл им двери семи или восьми домов, хозяева которых были счастливы оказать радушный прием чете, носящей имя де Виарг. Скоро у супругов, начиная с понедельника и до воскресенья, все вечера были заняты. Они выезжали из дому на склоне дня, обедали в ресторанах, как путешествующие иностранцы, и возвращались домой только, чтобы лечь спать.
Сначала оба почувствовали облегчение. Их успокаивала пустота этого существования. К кому пойти, им было все равно: все дома были для них одинаковы. Мадлена садилась где-нибудь в углу дивана, сложив губы в ту ничего не выражающую улыбку, какая бывает на лицах женщин, не имеющих ни единой мысли в голове; если в зале музицировали, она смотрела на рояль, словно в экстазе, хотя и не думала слушать; если танцевали, она принимала приглашение первого попавшегося кавалера и возвращалась на место, не помня даже, был ли этот кавалер блондин или брюнет. Лишь бы горело побольше огней и кругом было много шума — она уже была счастлива. Что до Гийома, то он смешивался с толпой фраков и весь вечер простаивал в амбразуре окна, с холодным равнодушием следя взглядом за блестящей, двигавшейся под ярким светом свечей вереницей холеных, обнаженных плеч, или же становился позади игорного стола, делая вид, будто страшно интересуется каким-нибудь рискованным ходом, в котором на самом деле ровно ничего не понимал. Он всегда ненавидел большое общество и теперь посещал его только с отчаяния, чтобы на несколько часов разлучиться с Мадленой. В полночь гостиные пустели, и супруги торжественно удалялись. Спускаясь с лестницы, они тешили себя мыслью, что сделались еще более чужими друг другу, чем были, когда приехали сюда.
Вечера их были заняты, но дневные часы оставались незаполненными. И вот Мадлена очертя голову бросилась в парижскую жизнь; она бегала по магазинам, портнихам, модисткам, начала наряжаться, пробовала увлечься новыми изобретениями моды. Она сдружилась с одной ветреной особой, выскочившей замуж едва выйдя из монастыря и теперь с алчностью лоретки разорявшей мужа. Эта маленькая женщина повсюду возила ее с собой, даже в церкви, где они слушали богословские прения вошедших в славу проповедников; оттуда приятельницы отправлялись в Булонский лес посмотреть на туалеты дам легкого поведения. Эта суетливая жизнь, состоявшая из ничтожных интересов и нервных встрясок, действовала на Мадлену как своего рода дурман, и скоро ее улыбка стала бессмысленной, точно у пьяницы. Со своей стороны Гийом вел жизнь богатого и пресыщенного молодого человека; утром он завтракал в кафе, днем катался верхом и пытался принимать близко к сердцу тысячи пустяков, целыми днями обсуждающихся в клубах. Ему удалось устроить так, что жену он видел только мельком, провожая ее по вечерам в гости.
В таком времяпрепровождении супруги прожили месяц. На брак они старались усвоить взгляд люден света, которые женятся по расчету, чтобы округлить состояние и не дать угаснуть роду. Молодой человек упрочивает свое положение в обществе, девушка получает свободу. Потом, проведя ночь в одном алькове, они расходятся по отдельным спальням и с тех пор обмениваются больше приветственными кивками головы, чем ласковыми словами. Он возобновляет холостяцкую жизнь, она начинает жить в прелюбодеянии. Часто между ними прекращаются всякие отношения.
У некоторых, наиболее влюбленных, есть соединяющий их комнаты коридор. Время от времени муж, если чувствует в том потребность, идет в спальню жены, как он пошел бы в дом терпимости.
Но Гийом и Мадлена были слишком потрясены своей драмой, чтобы долго мириться с подобным существованием. Они не были воспитаны в светском эгоизме и не могли научиться той холодной учтивости, той разобщенности сердца и чувств, которая позволяет супругам жить бок о бок и в то же время быть чужими друг другу. Воспоминание о начале их союза, о пяти годах уединения и любви и даже их тяжелые взаимные обиды — все мешало им забыть друг друга, создать каждому свою отдельную жизнь. Они могли сколько угодно прилагать усилий, добиваясь полного разделения в обиходе, в радостях и горестях, но постоянно оказывалось, что оба продолжают жить одними чувствами и одними мыслями. Их внутренняя жизнь роковым образом вторгалась во все и везде.
Начиная с третьей недели ими снова овладела тоска. Перемена привычек лишь ненадолго помогла им отвлечься от их неотвязных мыслей. Лихорадочный темп нового для них времяпрепровождения захватил их. Эти салоны, где они теряли друг друга в толпе, сначала доставили им нечто вроде целительного отупения; блеск свечей ослеплял их, шум голосов не давал прислушаться к внутренней тревоге. Но когда первое впечатление рассеялось, когда они освоились и с этими огнями, и с веселой нарядной толпой, — оба снова сосредоточились на самих себе; им показалось, что вокруг них воцаряется пустота и они опять становятся одиноки. И с тех пор, куда бы ни пошли супруги, они везде носили с собой свои страдания. По вечерам Гийом и Мадлена продолжали машинально посещать гостиные, проводя несколько часов среди тридцати или сорока человек, но ничего не замечали кругом себя и ничего не слышали, целиком отдавшись физической и моральной тревоге. И если, чтобы выйти из своего тяжелого состояния, они старались принять участие в том, что вокруг них происходит, оба видели все, как в тумане, словно серая дымка наполняла воздух и все предметы, потускнев, полиняли и поблекли. Размеренные движения танцоров, аккорды рояля болезненно ударяли их по нервам. Нарумяненные лица казались им покрасневшими от плача, важность мужчин пугала их, голые плечи женщин представлялись им выставкой бесстыдства. Среда, в которой они жили, была уже бессильна отвлечь их своим богатством и внешней беззаботностью, наоборот, они сейчас сами вносили в нее свою подавленность и отчаяние.
Прежде всего, освободившись от впечатления новизны, они могли теперь составить суждение о людях, ласковый прием которых на первых порах принес им большое облегчение. Ничтожество, глупость этого общества утомили их. Они потеряли надежду воспрянуть в компании этих манекенов. Им казалось, что они на спектакле: в первых актах они поддались обаянию яркого освещения, роскоши костюмов, изысканных манер и безупречного языка действующих лиц; но потом иллюзия исчезла, и в следующих актах они увидели, что все здесь принесено в жертву внешнему блеску, что у персонажей пьесы головы пусты и говорят они заученными фразами. Это разочарование и обратило их к собственным мыслям. Они снова, и с некоторой гордостью, отдались своему горю, предпочтя тоскливую, мучительную жизнь той пустоте, которая обнаружилась в головах и сердцах окружающих. Вскоре они были уже в курсе всех мелких скандальных историй того парижского круга, который посещали. Им стало известно, что такая-то дама — любовница такого-то, что ее муж знает об этой связи и снисходительно относится к ней; им рассказали, что некий супруг устраивал свидания с любовницей в доме жены и это позволило последней заводить шашни с кем ей вздумается. Подобные истории глубоко изумляли их. Как могут люди жить в подобной гнусности? А они-то потеряли покой из-за какого-то воспоминания и умирают с отчаяния от одной мысли, что не с детства живут в объятиях друг друга! Должно быть, у них более тонкая организация и душа более возвышенная и гордая, чем у тех супругов, самоуверенный эгоизм которых не смущается ничем, даже бесчестьем.