Страница 138 из 158
Она с таким отчаянием сделала несколько шагов, что Гийом подумал, не сошла ли она на самом деле с ума. Он протянул к ней руки и окликнул, пытаясь ее остановить.
— Мадлена, Мадлена, — говорил он умоляюще.
Но она не слушала его. Подойдя к стене напротив камина, она продолжала:
— Нет, я не хочу думать, потому что то, что я думаю, — ужасно, а думаю я вслух… Я все узнала здесь.
Подняв голову, она разглядывала стену, перед которой стояла. Появление Жака — человека, один вид которого волновал ее до глубины души, — произвело в ней физическое и моральное потрясение; это потрясение шло, нарастая; теперь оно довело ее до неистовства, до своеобразной галлюцинации. Молодая женщина, забывая о присутствии мужа, разгоряченная воспоминаниями, вообразила, будто она перенеслась в былые дни; лихорадочное состояние нарушило ее обычное душевное равновесие; все окружавшие ее предметы, как бы ничтожны они ни были, вызывали в ней мучительные, нестерпимые ощущения, возбуждая ее до такой степени, что каждое новое впечатление исторгало из нее слова и крики. Она заново переживала проведенные здесь с Жаком часы, и, вопреки воле, переживала их вслух, словно находилась одна.
Огонь, пылая, бросал на стены красноватые отсветы. Только тень сидевшего на краю стола Гийома поднималась до самого потолка, черпая, громадная; все прочее, малейшие уголки в комнате были ярко освещены. Белела полуоткрытая постель; на спинки стульев легли нити света, на их блестящих плоскостях плясали жаркие отблески пламени; резко выделялись картины; красные и желтые одежды Пирама и Тисбы обозначились на раскрашенной бумаге, как брызги золота и крови; часы дутого стекла — хрупкий замок казался иллюминованным от погребов до чердака, словно населявшие его куклы устроили у себя роскошный праздник.
И в этом колеблющемся свете, задевая за мебель коричневым дорожным платьем, с матово-бледным лицом и огненно-рыжими волосами, пошатываясь, ходила вдоль стен Мадлена. Она рассматривала одну за другой картины, повествовавшие о несчастной любви Пирама и Тисбы.
— Их тут должно быть восемь, — говорила она, — мы пересчитали их с Жаком. Я становилась на стул и читала ему подписи. Он находил эту историю глупой, смеялся над ошибками во французском языке и над нелепыми оборотами. Помню, я рассердилась, зачем он смеется. Мне нравилась эта трогательная любовь, полная наивного очарования… Ах, вот она, та каменная ограда, что разделяла влюбленных, — сквозь ее щели они поверяли друг другу свои нежные чувства. Разве не прелесть — эта растрескавшаяся стена, это препятствие, бессильное разлучить два любящих сердца!.. А дальше идет ужасная развязка! Вот гравюра, где Тисба находит Пирама утопающим в крови; юноша подумал, что его возлюбленная растерзана львицей; он закололся кинжалом, и Тисба, увидав его бездыханным, убивает себя и бросается на его труп, чтобы умереть… Я желала бы умереть, как она… А Жаку было смешно. «Если б ты увидел меня мертвой, — спрашивала я, — что бы ты сделал?» Он взял меня на руки, поцеловал, расхохотался и ответил: «Я расцеловал бы тебя вот так, в губы, и воскресил бы тебя».
Гийом вскочил, вне себя, с глухим раздражением. Разговоры, сцены, которые описывала его жена, наводили на него невыносимую тоску. Ему хотелось зажать ей рот. Он схватил ее за руки, вытащил на середину комнаты.
— Молчи! Молчи! — крикнул он ей. — Ты забыла, что я здесь? Ты слишком жестока, Мадлена.
Но она вырвалась и подбежала к окну.
— Помнится, это окно выходит во двор, — сказала она, отодвигая муслиновую занавеску. — О, я все узнаю, мне хватает лунного света… Вот голубятня из красного кирпича; по вечерам мы смотрели с Жаком, как прилетают, возвращаясь домой, голуби; прежде чем скрыться один за другим в тесных круглых отверстиях, они на минуту присаживались на край крыши, чтобы почистить себе перышки; они жалобно попискивали, целовались… А вот желтая дверь конюшни, она всегда была открыта настежь; мы слышали, как там фыркают лошади; на двор приходило много кур, и, кудахтая, они разгребали солому, раскидывая в стороны отдельные былинки… Мне кажется, это было вчера. Первые два дня я лежала в постели, меня трясла лихорадка. Потом, когда я могла уже встать, я устроилась у окна. Очень грустными показались мне эти бесконечные стены и крыши; но я обожаю животных и целыми часами забавлялась, глядя, как жадно клюют прожорливые куры и нежно милуются голуби… Жак курил, прохаживаясь взад и вперед по комнате. Когда я смеялась и звала его поглядеть на цыпленка, спасавшегося с червяком в клюве, между тем как остальные цыплята бежали следом, желая разделить с ним лакомство, — он подходил, наклонялся, обнимал меня за талию… Он придумал целовать меня в шею мелкими, быстрыми поцелуями, так что его губы, едва касаясь моей кожи, производили легкий, непрерывный звук, вроде поклевывания цыплят, «Я тоже хочу быть цыпленочком», — говорил он шутя…
— Ты замолчишь или нет, Мадлена?! — в бешенстве крикнул Гийом.
Она отошла от окна. Теперь она остановилась у кровати, со странным выражением глядя на нее.
Это было летом, — начала она тихим голосом. — Ночи были очень жаркие. Первые два дня Жак ложился на полу, расстелив тюфяк. Когда лихорадка у меня прошла, мы этот тюфяк тоже положили на постель, где я спала. Когда вечером мы собрались лечь, то увидели, что постель вся сбилась комьями. Жак рассмеялся и сказал, что сюда хоть двадцать сенников положи, а постель все равно не станет мягче… Окно мы оставляли полуоткрытым и, чтобы был доступ воздуха, отодвигали голубые занавески. Те же, что и сейчас висят, — я заметила дырку, которую сделала шпилькой для волос… Я и тогда была уже полная, Жак тоже не худой, и кровать казалась нам очень узкой…
Выведенный из себя, Гийом подбежал и стал между кроватью и Мадленой. Отталкивая ее к камину, он испытывал страшное желание схватить ее за горло, зажать ей рот и заставить молчать.
— Она сходит с ума, — пробормотал он, — не могу же я бить ее.
Молодая женщина, пятясь, дошла до стола, отупело глядя на бледное лицо мужа. Наткнувшись на стол, она быстро повернулась и принялась что-то искать; она осматривала каждое попадавшееся ей на глаза пятно, водя свечой над сальной деревянной поверхностью.
— Постой, постой, — шептала она, — я тут кое-что написала… Это было накануне нашего отъезда. Жак читал, я соскучилась сидеть одна и думать. Тогда я окунула кончик мизинца в стоявшую передо мной чернильницу и что-то написала на столе… О, я найду, получилось очень заметно и не могло стереться.
Она обошла стол, низко наклонившись, чтобы лучше видеть, и вскоре торжествующе воскликнула:
— Так и есть! На, читай: «Я люблю Жака».
Пока она искала, Гийом старался придумать наиболее мягкий способ принудить ее замолчать. Его гордость, его любовный эгоизм были так глубоко оскорблены, что он чувствовал неудержимую потребность ответить ей насилием. Против воли у него сжимались кулаки, поднималась рука. Он не ударил ее только потому, что не совсем еще потерял голову и оставшаяся в нем капля рассудка противилась мысли бить женщину. Но когда он услышал, как Мадлена прочла слова «я люблю Жака» с той интонацией, которая когда-то должна была звучать в ее голосе, он во весь рост выпрямился за ее спиной, занеся кулаки, точно собирался уложить ее на месте.
Это было мгновенно, как молния. Молодая женщина, что-то смутно почуяв, живо обернулась.
— Вот, вот! — закричала она. — Избей меня!.. Я хочу, чтобы ты меня избил.
Если б она не обернулась, Гийом, без сомнения, обрушил бы на нее свои кулаки. Громадная копна ее рыжих волос, ее голая шея, на которой ему мерещились следы поцелуев Жака, приводили его в ярость, делали беспощадным. Но когда он увидел перед собой бледное, нежное лицо Мадлены, его вдруг охватила жалость к ней, и он в безнадежном отчаянии отступил.
Зачем ты удержался? — спросила его Мадлена. — Ты сам видишь, что я обезумела и со мной надо обращаться, как со скотиной!
Она разразилась рыданиями. Эти бурные слезы произвели в ней перелом, и возбужденье тотчас улеглось. С самого начала своего странного бреда, заставившего ее заново пережить былое, она чувствовала в горле готовый пролиться поток слез.