День жаворонка

— Никак. Свободен.

— Ну, гора с плеч. Жду тебя.

Она вовсе не хочет, чтоб он оправдывался. Есть потребность — пусть расскажет. Знает ли он, сколько они не виделись? Нет, не знает. Ровно месяц. Не может быть? Запомнить было легко: в тот день, когда ездили на дачу, ей исполнилось двадцать пять лет, не надо поздравлений. Нет, нет, она просто рада его видеть. Ну, так что было?

— Я, Кать, сделал одно малое, весьма малое открытие. Эти курсы — они не на творчество отбирают, а на хватку. Вот смотри: мастера на лекции не приходят, мы бродим, как щенки по закуту, — где мамка? А ее и нет. И в какой-то момент ясно: хватит школярить, ведь не семнадцать лет! Пришли все бывалые.

— А ты кем был?

— Я-то? Ну, учителем, хочешь? Ребят вот так держал, они у меня, гады, дыхнуть лишний раз не смели.

— Представляю! Ох, Юрка!

— Шучу. Я хорошо их учил. А еще шофером работал в леспромхозе. У нас там леса.

— Прогнали из школы?

— Нет, Катерина, это я вру. Только мечтал о школе.

— Почему?

— Это, брат, любовная история.

— Ого! А я полагала…

— Ну, так хочешь дальше про открытие?

— Да, конечно.

— Вот взять еще этот учебный фильм. Его надо сделать, не имея ничего — ни транспорта, ни аппаратуры, ни оператора, ни актеров, ни денег, черт возьми! Самим снять, отмонтировать, озвучить. Что это — на талант, что ли, экзамен? Черта с два! Талант — дело десятое! На характер, на пробойность — вот что! Тут-то я и понял, что могу. Пока сокурсники, и Виль в том числе, хныкали, я уже был на «Мосфильме», у ассистентов операторов. О них я заранее разнюхал, еще когда в библиотеку вгиковскую бегал. «Кто из вас, ребята, спрашиваю, учится на заочных операторских во ВГИКе?» — «Ну, я», — один говорит. И другой: «И я». — «Надо вам снять курсовую работу?» Им надо. «А режиссер уже есть?» — «Нет». — «Пожалуйста, я режиссер». А у ассистента, сама знаешь, все в руках: аппаратура, пленка, павильоны… Я им, конечно, кот в мешке. Но один взялся.

Юрку что-то злило в этой истории, за которой отступил замысел фильма. Он излагал-то ее в надежде разобраться. А получилось вроде похвальбы.

— А что твой Аушев?

— Все в порядке. Он не вышел из образа.

— Я была права?

— Не люблю бранить за глаза. Почему ты хочешь от меня предательства?

— Потому, что слух идет: Буров, мол, любовь крутит, а он, Аушев, — и сценарий, и курсовку…

— Перестань.

— Молчу. Потом сам увидишь, если, конечно, интересы столкнутся.

— Не верю тебе.

— И не верь. И не надо.

Свидание получилось какое-то натянутое.

В просмотровом зало полно народу: комиссия, студийные, пришлые, мамы, жены, друзья… Идут фильмы-малютки. Около тридцати микрофильмов.

Отбивка одного от другого — темнота. И вот призрачно поплыли титры:

В. Аушев и Ю. Буров —

«Дальнее плаванье»

Небольшая полоска воды. Берег. У берега — мостки, они проложены к катеру. Но видна только часть катера, малая часть берега и воды. Полное впечатление: большой катер у большого причала. В борт плещет вода. Тревожно кричат чайки.

(Крик чаек брали в фонотеке.)

Потом — мужские ноги, обутые в кеды. По ним видно, что человеку тяжело (это его, Юркины, ноги — пришлось все же играть самому). Дальше — борт катера. Тяжело плюхается рюкзак, набитый консервными банками. Ноги, легко ступая, покидают качающийся на волнах катер и мосток. И снова человек (уже в полный рост — широкоплечий, мужественный) сбрасывает на траву еще один рюкзак, достает оттуда пакеты, из бумажных этих пакетов пересыпает крупу в целлофановые мешочки, тщательно завязывает. Возвращается на катер, укладывает там продукты… Вот он втаскивает канистру, ведро, спальный мешок… И опять, и опять возвращается нагруженный человек. Катерок чуть оседает… Уф! Готово! Спина человека распрямляется. Видно, что майка потемнела от пота.

Но вот он уверенно шагнул на борт. Надел матросскую робу. Садится. Крик чаек. Нога на педали мотора. У кормы катера появляется бурун, разбегается вода. Мотор трещит все сильнее. Крупный план: катер вздрагивает, отталкивается. Резкий отъезд от крупного плана к дальнему… И (съемка сверху, с сосны) взгляду предстает вся картина целиком: по крохотному пруду кругами носится огромный, хорошо груженный катер. Крик чаек. Темнота.

Дальнее плаванье.

В зале расхохотались. Кто-то даже захлопал. Чей-то захлебывающийся в смехе голос: «И чувствовал, чувствовал, что будет подвох!»

Дальше шли, шли фильмы — Юрка их уже не видел. Он понял, что — успех, но в съемке ему не все нравилось. Грязновато получился отъезд камеры в конце, даже в одном месте сучок елки было видно. И еще он хотел потом, после метания корабля в луже, выхватить камерой широкое небо и настоящую птицу. Что ж, что вылилось в крохотный вояж… должна ведь быть и надежда! Но это тоже не вышло, запорол при монтаже.

— Фильм Виля Аушева и Юрия Бурова показался мне наиболее интересным…

Речь держит одни из кинобоссов, некто Вас-Вас — Василий Васильевич, средних лет и тяжелых движений человек. Его руки, как и у Виля, словно бы усталые, ищут подлокотника, стола ли — опоры (вот кого, вероятно, копирует Аушев); его голос звучит как сквозь сон, будто пробиваясь через толщу сытости и равнодушия. Но слова точны, он все видел, все оценил.

— Да, да, смешно. Есть анекдот, есть ключик, поворот. И грустно. Я смеялся. И есть единство замысла и воплощения. Будто один человек… Не знаю, как работали эти столь несхожие люди… Тут ходят разные слухи. Я обязан их отмести до уточнения. Во всяком случае, я доволен вашей работой, Аушев, и (с заминкой) вашей, Юра Буров.

Вот оно что! Это фильм Аушева! Что ж, значит, Катерина права?! А я-то связывал кусочки мыслей и впечатлений, чтобы получился не просто анекдот, бегал высунув язык за оператором, монтировал. Я, стало быть, технический исполнитель (да еще имел глупость сам сниматься!), а фильм этот — Аушева. «Я доволен вашей работой, Аушев…» И зачем и его взял? Что за мальчишество! Сам придумал, сам и делай! Разве он мне подсказал хоть что-нибудь? Помог? Дурак я! Дурак! Идиот! Скотина!

Юрка чуть не плакал.

Выступали и другие. Все хвалили фильм, называя кто оба имени, кто одно (чаще Аушева), иногда просто — «Дальнее плаванье». Юрке хотелось крикнуть: «Это мой, мой фильм! Я сам зачал его — и не от Виля! Я сам его родил!»

Но кто кричит про такое?

Чувство оплеванности было так сильно, что Юрка несколько дней не показывался на курсах. Телефона у Дуни не было, так что он просидел в тиши, обсуждая с теткой крапивенские события двадцатилетней давности, и успел поостыть.

Тогда только вышел позвонить Кате. Ее голос насторожил веселостью.

— У тебя кто-нибудь в гостях?

— Да, но это неважно.

— И вы пьете коньяк?

— Шампанское. Человек защитил диплом.

— Ну, тогда нам не по дороге.

— Постой, постой, Юрка. Что-нибудь случилось?

— Ничего. Я почти что защитил диплом Вилю Аушеву.

— То есть?

Юрка так был взвинчен, что принялся рассказывать. Потом прервал себя, извинился — ведь у нее гость! Его снова начала душить злоба: ничего уже не сделаешь! Не переиграешь!

— Я все это знаю, Юра. Расти зубки, дружок. И не забывай старых приятелей. Особенно когда бываешь возле их дачи.

Вот оно что. Обиделась. Обиделась за съемки у пруда. Вероятно, приходила на просмотр. Узнала. Было, наверное, больно. И отстранилась. А зачем, собственно, было таить от нее?

Он и тогда, разумеется, помнил о Кате, но посвящать ее ну прямо вот как не хотелось! Почему? Кто знает?! Не хотелось ее энергичного вмешательства (а она не могла иначе!), ее указаний…

Неужели дело всего-навсего в том, что ее действия ранят мою мужскую гордость? Так мелковато? И все? Но почему же тогда и — «мимо текущее время»? Ведь это другое совсем? Ну и пусть, пусть себе! Разве я мог бы постоянно (ну хоть какой-то приличный отрезок времени) соответствовать ей? Ее разболтанности, светскому беганью по гостям, этим беседам (интересным), которым нет конца. Да я был бы (стал бы!) Вилем Аушевым… «У него только слова». Мне надо самому. Работать и — непременно самому. А Катерина как-то раскачивает эту постройку.