День жаворонка

Юрка тронул губами ее жесткие волосы.

— Катька, спасибо.

Она не ответила, чуть потянулась к нему. Умница! Не беда, что бойка. Вот ведь такт пересилил бойкость — промолчала.

Дверь они так и не отомкнули. Спрятали сумки и всякие шмотки в кустах, пошли по дачной дорожке. Катя открыла потайную калитку, и они, миновав кишащие, шелестящие череззаборной зеленью закоулки, вышли в дубовую рощу. Земля была побита коровьими копытами.

— И мы к водопою, — сказала Катя.

Они шли и толкали друг друга, бросались листьями, Катерина щекотала травиной Юркин затылок, и он, замедлив шаг, неожиданно схватил ее за руку, она вырвалась, побежала, Юрка — следом. Так они выскочили на поляну и вдруг… увидели крохотное круглое озерцо, похожее на болото, и у берега — настоящий, новенький, голубой с белым катер. Большой. В этой луже! И тут заработал мотор: в катере оказался немолодой серьезный человек с бородой.

Они рассмеялись — от этого зрительного несоответствия, от молодости, теплого солнышка, воли! Хохотали в голос, закрывая ладонями рот. Смеялись, отворачиваясь, боясь обидеть человека, который ковырялся в моторе, проверял его.

— Сейчас двинет, — захлебывалась Катя, — не остановить!

— Не было бы шторма! Опрокинет посудину!

Когда отсмеялись и Юрка обнял Катю за шею, она притихла вдруг, погрустнела, будто кончился в ней запас веселости.

— Ты чего?

— Мне, Юр… — начала она и запнулась.

— Ну?

— Мне предлагают командировку. Очень интересную. Но я теперь не принимаю решений без тебя. Советуюсь.

Юрка почему-то испугался, но не разлуки, а назревающего разговора. Может, чуть — капельку! — не дозрел до него. А может, не она должна была начать.

— Советуешься? Что-то не замечал.

— Мысленно.

— И я даю хорошие советы?

— Они чаще всего совпадают с тем, что я думаю.

— Очень удобно.

— Ты недоволен?

В голосе ее впервые прозвучала обида. А может, боль. Неужели влюбилась? Всерьез? А он? Видит — рад, нет — не скучает. Разве так может быть, чтоб не болело, не гнуло к земле? Почему недобрая и не повернутая к нему Лида Счастьева (он даже сейчас задохнулся болезненной памятью)… Первая любовь? Неутоленность? Мальчишечьи бредни? И неужели опыт первой любви оставляет инерцию такой силы, что все равняется по ней? Увы, это так, так бывает.

— О чем подумал? — спросила вдруг Катя быстро и ревниво. Ее нельзя было, не за что обижать. Но и усложнять отношения не хотелось. Они и хороши-то были легкостью. Эх, сам виноват с этим «Катька, спасибо»! Ведь она тоже кое-что понимает!

— Видишь ли, Катерина, ты человек сильный. Я уж думал.

— Ну и что? — спросила она сумрачно.

— И я тоже. Это плохо совмещается.

— Мне этого не казалось.

— Видишь ли…

Она опустила голову, сощурила глаза:

— Ну-ну…

— Тебе при твоей энергии нужна в другом человеке слабинка. Ты считаешь, ну, вернее, ощущаешь — ведь это иррационально — такою слабиной мою провинциальность.

Верно?

Она не сделала протестующего жеста. Ждала: что дальше? Он остановился. Катя подняла голову, глянула прямо:

— И тебе обидно? Это что, твой комплекс?

— Не знаю… Нет. Просто я дорожу этим. Ну, тем, что вынес оттуда.

— Я не посягаю, — сказала она другим, лишенным счастливых красок голосом. — Пошли назад. Пора в город.

«Вот и все? — испугался Юрка. — Неужели все? Но я не хотел этого. Не хочу терять ее! А зачем обидел? Она права, права: обидно, если тебя не услышали, перевели разговор на другое. Неосознанно сделали, но — тем больнее. Дурак я, вот дурак!»

Юрка догнал быстро шагавшую Катю, обнял на виду у всего поселка, поцеловал в щеку (она была совершенно сухой!), в нос, в шею возле уха. Вот теперь глаза ее стали чуть мокроватыми.

— Ты меня за дурочку держишь… — улыбнулась она. И, уже входя в калитку, вдруг притянула его и засмеялась счастливо. — А я и есть дурочка.

С этого дня Катя не искала встреч с ним. А Юрка не сразу заметил перемену.

На одной из лекций Буров получил записку. Тонким, женственным почерком было выведено: «Надо поговорить. В. А.».

Юрка оглянулся, встретился глазами с Вилем, кивнул.

— Тебя теперь не поймаешь, — сказал Виль. — Ты теперь на коротком поводке.

— Допустим.

Юрка не любил вмешательств, но косвенно поговорить о Кате было приятно.

— Да нет, это дело твое. Не ты, как говорится, и последний.

— Это, Виль, меня не волнует.

— Надеюсь. А так — чего ж! Я тоже вращался в этой орбите. Но я обычен, а тут — экзотика.

— Я, что ли, экзотика?

— А, пустяки. Просто я из зависти. Я вот о чем: стометровку-то будем делать?

— Знаешь, Виль, ведь мне ничего в башку не влезло до сих пор.

— И мне. Какое совпадение! Ну, давай подумаем. Может, попросить кого-нибудь со сценарного?

Нет, не хотелось бы со сценарного. Но теперь, когда поломалась счастливая гладкость отношений с Катей, Юрка вдруг почувствовал себя сильней. Вот ведь вздор какой! — будто не радость, а что-то другое, «антирадость» может, делает человека сильным. Резона нет, но чувствовалось так.

Они вышли на улицу. Юрка у двери крепко пожал руку Вилю Аушеву.

— Дай три дня, идет? Как в сказке.

— Даю, как в сказке. Но смотри, если что.

— Голову секи!

Расстались, смеясь.

Шел домой, к тете Дуне, и тихонько пел, чему-то радуясь:

Пешком шел. Уж и ходить-то отвык — все на машине, которую сам не умел водить (шоферил-то в Крапивине на грузовой). Шагал не торопясь и чувствовал себя твердо и строго, и неласковый ветер шевелил волосы, коротко подстриженные узкой и крепкой женской рукой.

Твердо и строго. И что-то уже ворочалось в нем и стало искать выхода, выдоха, хотело выдохнуться, чтобы стать, зажить. Господи, как мог столько времени болтаться без дела?! Не думать даже. Хотелось скорей в читалку или к Дуне — посидеть в тишине, подумать. О, как хотела утоления эта (теперь — эта) жажда!

Он по привычке сделал рамку из пальцев, поглядел сквозь нее на бегущую улицу. Дом попался вдалеке — высотный, кусок дерева, застывшие у светофора машины — множество. Большой обычности кадр, официальной захватанности. Так и надо. Захотел сразу, как только помыслил о родной стихии, получить от нее подарок: вспомнил обо мне, дорогой, — на, держи кадр, сюжет, фильм!

Он еще раз, уже не надеясь, поднес рамку к глазам. И вдруг — стоп! Стоп! Стоп! Резкость! В рамке оказался человек — узколицый, покрытый ранним загаром. Он был, как и прежде… нет, даже больше, чем прежде, худощав и элегантен! Он спешил, глянул на ручные часы, прошагал мимо палатки с капустой на фоне все того же высотного дома (Юрка вел за ним объектив). Уйдет ведь, пожалуй! Ушагает!

— Виталий!

Неловок оглянулся, крутнул головой, будто скинул с себя что-то, и сделал полушаг навстречу.

— Юрка! Буров!

Человек был рад и смущен (почему бы?), это был тот и не тот Виталий, все же с десяток лет пролегло.

— А я гляжу: что за щеголь меня окликает?

— Щеголь — это я, Виталька. Как ты?

— Да вот в свой институт топаю.

— Лесные дали?

— Конечно.

— А вообще?

— Вообще, брат, — заговорил тихо, будто никуда и не спешил, — странное меня держит ощущение. — Он обвел взглядом улицу, Юрку как часть ее… — Было, шло что-то в руки такое… важное… Было — как перед дальней дорогой. И все это вылилось в крохотный вояж…

Он беззащитно глянул ореховыми (отцовыми) глазами в Юркины азиатские. В тех вдруг метнулся азарт.

— Чего ты, Юрка?!

— Ух, брат! Ты мне… Ты мне — такое… — Юрка поперхнулся, протянул руку. — Я тебя разыщу. Есть телефон?

Виталий начертил цифры на бумажке, подал.

— К себе не зову… — И снова замялся: — Сам знаешь почему.