Островитяния. Том третий

— А могли бы мы каждый день ходить на такие приемы? — воскликнула она. — Когда-нибудь обязательно устроим такое.

Я сказал, что она была очень хороша, и тут же встретил ее понимающий взгляд, но на этот раз она не стала, как обычно, отрицать это.

— Я вела себя как полагается?

— Да, разумеется да!

Глэдис рассмеялась и поцеловала меня.

— Мне было так приятно, когда ты смотрел на меня, — сказала она, сидя у меня на коленях. — Я люблю тебя! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… и по-твоему, и по-своему тоже.

— А есть разница?

— Ты любишь как островитянин. Поэтому мне приходится выпутываться самой, отдавая тебе все, что могу. А любить по-моему — значит чувствовать себя частью тебя… а часть меня сейчас — вот в эту самую минуту! — как раз и есть часть тебя.

Я почувствовал, что она дрожит.

— Мне хочется двух вещей, — сказала Глэдис. — И первое, это чтобы ты поскорее отвез меня домой.

Наконец слово «дом» по отношению к усадьбе на реке Лей прозвучало у нее естественно.

— Может быть, поедем прямо завтра? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Да, пожалуйста!

— Завтра, рано утром.

— Спасибо тебе за это… и за все-все-все, дорогой Джон!

— А второе, чего тебе хочется? — спросил я, вдруг вспомнив, что она говорила о двух желаниях.

— Я хочу, чтобы ты любил меня, я так этого хочу…

Я крепко обнял ее, и мы поцеловались, жадно — так, что перехватило дыхание. И это был не единственный поцелуй…

Глава 42

АНИЯ

Мы поехали домой кратчайшим путем: берегом Островного залива, через Ботию до постоялого двора в Сомсе; за второй день мы пересекли Инеррию, а на третий ехали уже по ущелью Доан. Глэдис удивляла меня своей выносливостью; впрочем, она была довольно молчалива, ночью же жаждала моих объятий. На четвертый день мы въехали в Доринг и наконец свернули на знакомую дорогу — через Тори и Дорингский лес — к усадьбе.

Сумерки сгущались, когда мы проезжали мимо Аднеров; дорога блестела, укрытая снегом. Льдины позвякивали под мостом. Наше отсутствие продлилось три недели, и усадьба казалась изменившейся, словно прошло гораздо больше времени; но я мгновенно узнал все, как человек, пробудившийся после недолгого сна, и узнавание это было счастливым. Вот так каждое утро я просыпался с мыслью о Глэдис, и мне хотелось, чтобы она разделила мое счастье, так похожее на то, которое она мне дарила. Ее молчаливая фигура верхом на лошади была похожа на медленно движущуюся тень… Я не знал, как сказать ей о своих чувствах.

Мы подъехали к дому; ни в одном окне не горел свет. Было слишком холодно оставлять лошадей на улице. Глэдис не хотелось оставаться одной, и, сложив сумки на веранде, мы вместе повели лошадей на конюшню. Здесь тоже было темно, но воздух согревался дыханием стоявших в стойлах лошадей. Огниво и фонарь я нашел на привычном месте. Свет упал на бледное лицо Глэдис с темными, широко раскрытыми глазами. Она тихо стояла рядом, пока я распрягал Грэна и Фэка; их нелегкое путешествие закончилось. Потом молча, в бездумном порыве я подошел к Глэдис и изо всех сил сжал ее в объятиях.

— Неужели ты не понимаешь, — сказал я, — что я люблю тебя и поэтому люблю этот дом, а любовь к дому делает мою любовь к тебе еще больше? Почему ты не хочешь, чтобы я любил и тебя, и нашу усадьбу, если для меня это одно целое?

— Не надо ничего объяснять! — воскликнула она. — Я понимаю, все понимаю. И я не всегда была права. Это и мой дом тоже. Я вдруг почувствовала в нем частицу себя.

Мы прошли в дом, никому не дав знать о своем приезде. Нам ни с кем не хотелось делить эту радость.

Привыкнув пользоваться островитянским календарем, усталые и поглощенные дорожными заботами, мы позабыли о том, что сегодня 25 июня — день моего рождения. Глэдис вспомнила об этом, когда мы ложились.

— А я ничего тебе не подарила! — сказала она.

— Не важно.

— Нет, важно! Я хотела сделать тебе подарок.

— У меня и так все есть.

— Ты вполне доволен?

— Я самый счастливый человек.

— Все равно я могу сделать тебе подарок.

— Не беспокойся, — сказал я.

— Но я не могу не беспокоиться.

Я поцеловал ее смеющиеся губы.

Началось зимнее солнцестояние, наступил виндорн. И жизнь в усадьбе застыла, как солнце в зените. Не было тяжелой каждодневной работы, разве что приходилось присматривать за животными, но было множество мелких дел, и половину дня я отдавал этим заботам, работая не спеша, с ленцой, а остальное время посвящал Глэдис.

Еще несколько дней она выглядела усталой, но потом расцвела, как неожиданно появившийся из-под снега цветок. Никогда еще не была она такой красивой, и в темные дни красота ее озаряла сумрачный дом. Она казалась безмятежной и счастливой, с интересом читала книги — те, что были в доме, и те, что мы привезли из столицы — и рисовала в мастерской. Найдя свое дело, она преобразилась. Выражение лица стало серьезней, и часто, когда она смеялась, взгляд у нее был отсутствующий. Иногда она даже держалась отчужденно, однако я не вмешивался в ее настроения. Они менялись. Глэдис хотела меня, хотела моей любви. Давая, мы получали взамен равной мерой. Каждый день мы пусть ненадолго, но отправлялись прогуляться пешком или верхом на лошадях. Глэдис нравилась переменчивая, прихотливая погода, и спутник она была замечательный.

Две недели прошло незаметно, и жизнь, казалось, наладилась, разве что была чуть пресной, чуть вялой…

Однажды, когда дело уже шло к вечеру и мы вернулись с нашей очередной прогулки, я нашел записку от Анселя: он просил меня заглянуть к нему, и я отправился. Когда после разговора я вышел из светлой и теплой комнаты на морозный воздух, снег отливал синевой. Невдалеке я увидел стоявшую в ожидании темную фигуру.

— Джон, — сказала Глэдис дрожащим голосом.

— Что-нибудь случилось? — Я взял ее за руку и почувствовал, как она напряжена.

— К нам гости. Я отвела их посмотреть наших лошадей.

Я невольно ускорил шаг, и Глэдис поотстала.

— Кто же наши гости?

— Одна из них — Стеллина, та, что я видела у лорда Дорна.

На душе у меня потеплело, но Глэдис не могла справиться с волнением.

— А остальные?

— Их всего двое. Вторую зовут Хиса.

— Хиса!

На мгновение у меня закружилась голова, и я не узнал звук собственного голоса. Вряд ли могла приехать Наттана, но… у островитян свой взгляд на вещи.

— А какое у нее еще имя?

— Стеллина называла ее Неттерой.

— Это не она, Глэдис. Я скажу тебе, как зовут ту девушку…

— Нет, не надо! Не надо! Пойми, даже если бы это была она, я не против. Теперь я отношусь к этому спокойнее. Не говори, пожалуйста. Я не хочу знать.

— Но… — начал было я.

— Я знаю, вид у меня взволнованный, но это не так! Ничего мне не говори. Меня не волнует, кто была твоя любовница. Я все понимаю.

— Ты веришь, что все позади?

— Ах, конечно! Есть вещи, которые человек обязательно должен пережить. Скажи, что это одна из таких вещей, и я никогда больше не стану беспокоить тебя своим любопытством… или ревностью. Я знаю, знаю, что ты любишь меня, и эту землю, и что мы значим для тебя.

— Все позади, — ответил я. — Это была апия, но это было прекрасно.

— Вот и все, что я хотела знать. И пусть для тебя это будет прекрасно.

— Прекрасное и сейчас рядом со мною.

— Не надо нас сравнивать. Мы разные, я уверена.

— Это правда… но это имя, Хиса…

— Замолчи. Теперь я знаю все, что мне нужно.

Она быстро пошла вперед, к конюшне, и я догнал ее уже у самой двери.

— Я не скажу тебе, — произнес я. — Обещаю.

Свет фонаря озарил наши смеющиеся лица.

Войдя, мы увидели Стеллину и Неттеру. Неттера стояла лениво прислонясь к столбу, наблюдая, как Стеллина изящными, но умелыми движениями раскладывает солому, готовя подстилку лошадям. На Стеллине был длинный плащ, серого с красноватым отливом цвета, который так ей шел. Полы плаща развевались в такт ее движениям. Она откинула капюшон со своей маленькой красивой головки и была изящна, как танагрская танцовщица, но сухощавей и проще.