Островитяния. Том третий

— Нет, дорогой, никому из нас лучше от этого не будет.

— Не старайся казаться счастливой, если ты несчастлива. Лучше скажи мне правду. Вдруг я смогу помочь.

Она посмотрела на меня тяжелым, пристальным взглядом, взяла в руки мой плащ.

— Ты — все, что у меня есть, — сказала она. — В тебе весь мой мир. И я счастлива! Но мне не хочется делать несчастным тебя… — Губы ее задрожали. — Я приехала к тебе и отказалась от всего. Я — твоя. Мне ничего больше не надо для счастья… Я не знаю, в чем дело.

— Глэдис! Глэдис! — воскликнул я, сжимая ее руки. — Постарайся остаться сама собой. Подумай о себе.

— Если я не принадлежу тебе, — сказала она, высвободив руки и делая шаг назад, — то что я такое? Зачем я? Ты намеренно отталкиваешь меня. — И, отвернувшись, пошла к двери.

— Ты моя единственная любовь, Глэдис! Женщина, влюбленная в алию Ланга!

— Ах, Джон! — С этими словами она вышла.

Стряхнув оцепенение, я последовал за ней, прислушиваясь к доносящимся вдали шагам. Она лежала на кровати, с широко открытыми глазами, и не плакала, но, когда я вошел, даже не взглянула в мою сторону.

— Ты одинаково дорога мне и когда сама ищешь свое счастье, — сказал я.

Казалось, она не слышит моих слов.

Я смотрел на нее, мучительно размышляя, как сделать ее счастливой, если вопреки всему — принадлежа мне по моей ли, по своей воле — она так несчастна… Я думал о том, что еще могу сделать для нее, но она беспокойно, почти с неприязнью пошевелилась, словно стараясь укрыться от моего взгляда.

— Поедем прогуляемся? — спросил я.

— Разумеется. Я скоро буду готова, — прозвучал ответ.

Постояв еще немного, я вышел и вернулся к работникам в поле.

Вдоль реки Лей тянулись заросшие травой дороги и тропинки, с одной или с обеих сторон окаймленные деревянными изгородями или каменными стенами; местами по обочинам их росли деревья, сплетая вверху свои ветви наподобие зеленого свода, местами вдруг открывались зеленые лужайки. Река, то текущая совсем неслышно, то тихо журчащая по гальке и между валунами, всегда была рядом. Проезжая через земли Дартонов, Ранналов и Севинов, мы пересекали открытые, солнечные участки и снова въезжали в путаницу тени, которую отбрасывали полуоблетевшие деревья, и опавшие, где лежащие кучами, где засыпавшие небольшую ложбинку, листья сухо шуршали под копытами лошадей.

С яблонь в саду Севинов падали на дорогу сбитые ветром поздние яблоки, и я по звуку отыскал одно и, спустившись с лошади, преподнес его Глэдис.

Алые губы ее были полуоткрыты. Ровными, крепкими белыми зубами она откусила большой кусок яблока, еще не совсем зрелого и такого холодного, что слезы выступили у нее на глазах…

Я осторожно положил руку на ее бедро, сквозь грубую ткань ощутив его нежную округлость. Глэдис замерла, держа яблоко в руке. Вожделение жаром полыхнуло внутри, и я почувствовал, что оно не безответно.

Я прижался лицом к ее теплому бедру, она тихо провела рукой по моим волосам. Наше мгновенное согласие, единый порыв ничем не могли завершиться, и я почувствовал, как жалость и тоска острой сталью впиваются в сердце, но утешать следовало сейчас не меня.

— Прости, что я так вела себя, — сказала Глэдис. — Я люблю тебя, Джон. И я, правда, очень счастлива.

— Прощать нечего. Если же ты не можешь быть счастлива здесь, в поместье, давай уедем, — ответил я, понимая, что жертвую ради нее чем-то большим, чем жизнь.

— Нет, нет! — прервала меня Глэдис. — Мы останемся. У меня есть ты, мой любимый, и этого достаточно.

В это мгновение ее лошадь, до того беспокойно переступавшая на месте, вдруг пустилась вскачь. Многое осталось недосказанным, но стоило ли продолжать разговор? Мы помирились.

Развернув лошадей, мы поехали обратно, с нетерпением ожидая, когда наконец останемся одни и будем любить друг друга.

Прошло десять дней. Каждый был чуть короче и холоднее предыдущего, по ночам веяло зимним хладом, луна то прибывала, то убывала, но погода по-прежнему держалась хорошая, тихая. Фэк вернулся из столицы, куда был отправлен, чтобы встретить пароход и доставить Глэдис домой, в результате проделав весь немалый путь впустую. Мы каждый день выезжали его и Грэна, и Глэдис казалась счастливой, постепенно знакомясь с окрестными дорогами и землями.

Прогулки получались довольно короткие — дел у меня было слишком много, но когда я пытался объяснить Глэдис, что такая занятость — явление необычное и все потому, что скоро предстоит поездка в Тэн, она смеялась и говорила, что так будет всегда. Часто я уезжал, и мы не виделись почти целый день за исключением прогулок верхом. По словам Глэдис, ничего иного она и не желала, и я верил ей, ожидая, пока появится возможность выкроить побольше времени для досуга. Со своей стороны, Глэдис никак не участвовала в хозяйственных заботах, хотя могла бы заняться многим; впрочем, коли уж они не интересовали ее, не было и повода заставлять ее. Вместо этого, несмотря на то что стояли погожие дни, она почти все время проводила в доме, стараясь придать старому, неуступчивому обиталищу отпечаток своей личности, — так птица, найдя уже свитое гнездо, обязательно обустраивает его на свой лад. Спросив, приличия ради, моего согласия, она развесила на стенах мастерской, гостиной и столовой все свои эскизы, отобрав их, как она сказала, «из сотен неудачных», и не потому, что они так уж ей нравились, а потому, что внутренность дома казалась ей слишком блеклой; вероятно, крылась за этим и еще одна, невысказанная, причина: виды Бретани и Англии, Нантакета и Вермонта хоть как-то соединяли новую и непривычную, похожую на сон Островитянию с остальным миром. В отличие от нее самой я не пытался над ними подшучивать и критиковать, говоря, что это не более чем дилетантские картинки. Яркие и теплые на фоне холодных серых стен, они радовали глаз и согревали душу сами по себе, а не только из-за того, что были когда-то увидены и полюбились Глэдис.

Вопреки ее собственным словам о том, что настоящей своей комнатой она считает спальню, основное внимание Глэдис продолжала уделять мастерской. Она перенесла туда свои книги, прежде лежавшие на столе вперемешку с моими. Она украсила стены осенними листьями, а скамью перед очагом застелила привезенными из Америки яркими разноцветными шалями. На новый стол она постелила длинную узкую столовую дорожку, на которой занял свое место чайный сервиз из старого китайского фарфора с рисунком «Тысяча мудрецов», принадлежавший еще ее бабушке. Взяв с кухни медную посуду, которой Станея не пользовалась, она поставила ее на полке над очагом и, опять же спросив моего согласия, перенесла туда все особенно понравившиеся ей ковры и мебель из нежилых комнат.

В часы, свободные от этих занятий, сидя в мастерской, она писала длинные письма друзьям и близким, и по ее увлеченному виду я догадывался, что она старается хотя бы в процессе письма вновь почувствовать запахи и увидеть краски страны, которую по-прежнему считала родным домом. Здесь же она читала и привезенные с собой книги, лишь изредка просматривая какую-нибудь из моих, на островитянском, и всякий раз не забывала попросить моего на то разрешения.

Она не заводила речь о своем чтении и проявляла беспокойство, стоило мне заговорить о нем: по ее словам, отбирала они книги в спешке и в основном потому, что те или иные были ей дороги как память. Книг было немного, некоторые — довольно потрепанные. Здесь были стихи: Теннисон, Китс, Киплинг, де Мюссе, Данте на итальянском, «Золотое сокровище», «Оксфордская антология английской поэзии» и сборник шотландских баллад; Библия, англиканский молитвенник и карманный словарь; балфенчевский «Век басни», «Камни Венеции» и «Семь светочей» Рескина; «Джек» Доде, «Тэсс» и «Возвращение в родные места» Гарди, теккереевские «Эсмонд» и «Ярмарка тщеславия», «Дэвид Копперфильд» Диккенса, «Квентин Дорвард» Вальтера Скотта, «Чувство и чувствительность» мисс Остин, «Маленькая женщина» мисс Олкотт; три старых школьных учебника; тонкие альбомы с выцветшими репродукциями Тициана, Микеланджело, Джотто, Гирландайо, Рембрандта и Боттичелли; альбом с фотографиями картин, по большей части эпохи Ренессанса; «История Островитянии» месье Перье, «Путешествие в современную Утопию» и «С островитянами — против делиджийцев» Карстерса и, наконец, моя «История Соединенных Штатов» на островитянском, с аккуратно вклеенными в нее моими газетными статьями.