Островитяния. Том второй

Хисы двинулись дальше, я взглянул на девушку, и она задержалась. К Ламбертсону между тем подошел Дазель из Вантри и его жена Банвина. Я быстро назвал их имена и повернулся к Наттане:

— Вы будете свободны послезавтра вечером?

Девушке было явно неловко, она то и дело косилась на миссис Ламбертсон.

— А разве вы не идете к Дорнам?

— Нет.

Наттана усмехнулась, словно бы удивленно, но, впрочем, и понимающе.

— Вечером я буду дома.

Дазель и Банвина прошли вперед нее, глаза Наттаны широко раскрылись, как у испуганного и растерянного ребенка.

— Мне нужно догонять своих! — воскликнула она.

— У вас замечательное платье! — крикнул я ей вслед.

Как неловко она держалась, как робела — настоящая деревенская барышня! Оглянувшись, она улыбнулась мне. На ней было сшитое накануне отъезда платье, голубое, с белым жилетом, по которому шла зеленая вышивка, а воротник — оторочен светло-желтой полосой; в косы она тоже заплела зеленые ленты. Волосы полыхали вокруг ее головы золотисто-бронзовым ореолом, обрамляя яркую зелень глаз и нежные алые губы. Она была очень мила — мой верный и такой нужный друг.

Я вернулся на выручку к Ламбертсонам, которые оказались в затруднительном положении наедине с Ислой Шейном из Фарранта.

Прошло еще несколько человек; последними появились лорд Мора и Келвина с обоими сыновьями и дочерьми. Здесь во мне как в переводчике нужды не было, и я смог отвлечься, чтобы поговорить с Мораной и младшим Морой, и даже подруга миссис Ламбертсон смогла присоединиться к нашей беседе.

Морана заговорила о моей книге. В Мильтейне многие ее читали. Приятно было чувствовать уже, казалось, полузабытое, но вновь пробуждающееся дружеское чувство.

— Приходите повидать нас, — сказала Морана, прощаясь. — Не все наши гости — политики, и дом наш — ваш дом, помните это.

Подобных радушных приглашений последовало еще множество. Пусть я потерял Дорну, но страна ее по-прежнему была ко мне добра.

И все же я потерял свою любимую. Теперь, когда я видел ее рядом с мужем, старательно подавляемое и, казалось, позабытое чувство вновь гвоздем впилось в сердце.

В тот вечер, глядя из окна своей комнаты на овальную мостовую Городской площади, я описывал королевскую аудиенцию, стараясь словами передать ее блистательное многоцветье.

Вся Островитяния жила ожиданием завтрашнего дня. Мои мысли тоже были прикованы к нему, и я сознательно старался не сосредоточиваться на личных переживаниях. Поначалу мне это удавалось, но, когда я потушил свечи и лег, перед глазами вновь засияли яркие краски, лица вставали, как живые, лучился янтарный свет, двигалась, приостанавливаясь, разноликая процессия, и то один, то другой образ вдруг выступал детально и явственно. Дорны среди них не было. Она вспоминалась как хорошенькая девушка, юное существо, предназначенное для ублажения мужчины. Больно было вспоминать о ней так, больно — не видеть ее. Но вот снова мелькнули головка Наттаны и смуглое, обветренное, непреклонное и сияющее довольством лицо Дорна.

…Он думал о Некке, которую ему скоро предстояло увидеть. Потом припомнилась неожиданно сочувственная улыбка Торы, впрочем, ей с братом могло быть известно о моем неудачном сватовстве, и лица Стеллинов, мудрые, просветленные, словно лица персонажей Эмерсона. Манера держаться, выражение лиц островитян уже не казались странными. Чувствуя себя наполовину островитянином, я страстно желал, чтобы их ожидало счастливое будущее; но, наполовину чужак, я все же держался особняком, в одиночестве, хоть и освободившись наконец от многих предрассудков. Почему они должны двигаться в одном направлении с остальным миром? Однако мне, Джону Лангу, иноземцу, так горячо мечталось еще глубже проникнуть в их прекрасную, разнообразную жизнь, такую свободную и такую таинственную… Великий день настал — было уже далеко за полночь.

Атмосфера, царившая в ярко освещенном зале Совета, с его обшитым деревянными панелями потолком и покрытыми резьбой стенами, была до предела наэлектризована. Яблоку некуда было упасть, так что некоторым из помощников даже приходилось стоять за скамьями, отведенными для членов Совета. Все явились в цветах своих родов и провинций. Во втором ряду сразу же за Ислой Дорном я увидел моего друга вместе с двумя неизвестными мне мужчинами, и еще двое стояли за ними. Похожая группа разместилась и на стороне лорда Моры.

Ламбертсон, рядом с которым я сидел, засыпал меня вопросами.

Наконец вошел Тор с сестрой и Дорной. В простом зеленом платье, с гладко зачесанными волосами, она казалась уже не просто хорошенькой девушкой, а умудренной жизнью женщиной, чья юность и красота мешали мужчинам с первого взгляда вполне оценить ее ум. Казалось, она исполняет роль! Сколько дней предстоит мне теперь просидеть в одном зале с нею, глядя на нее издали, томясь и изнывая от желания обладать ею, и, мучаясь от боли, ощутимо сознавать всю ее недоступность — недоступность замужней женщины.

Вместе с Торой они сразу прошли к правому ряду скамей и сели рядом, являя собой поразительный контраст; в том же ряду виднелась белоснежная шапка волос и тонкий профиль Ислы Файна.

Тор занял свое место, и лорд Мора поднялся. Шум переполненного зала мигом стих, он стал похож на усыпанный пестрыми цветами сад в безветренный полдень.

Вначале прозвучал краткий обычный отчет. Далее лорд Мора заявил, что у него скопилось много запросов со стороны иностранных держав, причем все они так или иначе затрагивают один вопрос: какое решение примет Совет относительно договора, который он заключил с германским правительством вот уже три года назад? Наконец день принятия подобного решения настал, и для него, лорда Моры, и для многих других дело представляется вполне ясным.

Он выдержал паузу. Все это была еще только преамбула.

Ламбертсон шипел у меня над ухом, задавая вопрос за вопросом, я старался переводить наиболее важные отрывки речи, но мне хотелось прежде всего внимательно слушать самому, а не выступать в роли переводчика.

Голос лорда Моры лился, мягкий и звучный. Он говорил глубоко прочувствованно и с полным самообладанием.

— Что является естественной единицей общества? Факты доказывают, что это не отдельная личность, не семья, не племя. Нисхождение с Фрайса было бы немыслимо, если бы один человек, семья или племя действовали разрозненно, не объединяя усилий. Мы были изгнаны со своей земли, потому что жили узкими, эгоистическими интересами, и только сплотившись в горах Фрайса, стали нацией и смогли отвоевать утраченное.

И так было на протяжении всей нашей истории. Мы объединялись в борьбе во имя общего блага. Мы хотим свободы, хотя и понимаем, что она не может быть абсолютной, и все же мы более свободны, когда подчинены общей цели, а не эгоистическим интересам.

Мы обособленны и очень отличаемся от своих ближайших соседей, и неудивительно, что поэтому привыкли воспринимать нашу нацию — живущий на этой земле народ — как окончательно сложившееся общество. Но так ли это?

Столкнувшись с иноземцами, представителями далеких стран, мы обнаружили, что у нас много общего. Гораздо больше мы отличаемся от наших соседей: горцев и карейнов; но даже и они меняют уклад своей жизни: народы континента проникаются духом, который принесли на наши земли заморские дипломаты, которые как друзья присутствуют сейчас в этом зале.

Затем какое-то время лорд Мора говорил о чертах сходства между островитянами и европейцами. Он приводил примеры истинно братских отношений между ними, свидетелем которых был он сам и которые имели единую нравственную основу — принцип коренного сходства всех людей.

— Отчего мы так боимся расширять общение с иноземцами? Вы можете возразить, что до сих пор общение это сводилось к социальным контактам — контактам в свободном царстве идей, где нет места борьбе и соревнованию, но где оно — то отчуждение, те непреодолимые врожденные различия, в существование которых некоторые верят. И даже если нам суждено столкнуться с какими-либо трудностями и противоречиями, почему нам не разрешить их так, как мы разрешали наши собственные сейчас и в прошлом?