Каприз Олмэйра

Олмэйр жадно набросился на рис, но, сделав несколько глотков, остановился с ложкой в руке, глядя на свою дочь с любопытством.

— Ты слышала, как проплыла здесь лодка полчаса тому назад, Найна? — спросил он.

Девушка быстро взглянула на него и, отойдя от света, повернулась спиной к столу.

— Нет, — медленно протянула она.

— Здесь проплыла лодка. Наконец-то! Сам Дэйн; он отправился дальше, к Лакамбе. Я это знаю, потому что он сам сказал мне. Я говорил с ним, но он не захотел прийти сюда сегодня вечером. Сказал, что придет завтра.

Он проглотил еще ложку, потом произнес:

— Я почти счастлив сегодня, Найна. Я вижу теперь конец длинного пути, и он уводит нас из этого злосчастного болота. Мы скоро уедем отсюда, моя дорогая девчурка, и тогда…

Он встал из-за стола и стоял, неподвижно глядя перед собой, словно созерцая какое-то восхитительное видение.

— И тогда мы будем счастливы. Мы будем жить далеко отсюда, в богатстве и почете, и позабудем здешнюю жизнь со всей се борьбой и нищетой.

Он подошел к дочери и ласково провел рукой по ее волосам.

— Плохо, что пришлось довериться малайцу, — сказал он, — но я должен признать, что этот Дэйн — джентльмен, настоящий джентльмен, — повторил он.

— Ты звал его зайти сюда, отец? — не глядя на него, спросила Найна.

— Ну, разумеется! Мы двинемся в путь послезавтра, — радостно проговорил Олмэйр. — Нам нельзя терять время. Рада ты, девчурка?

Она была почти одного с ним роста, но он любил вспоминать то время, когда она была малюткой и они были всё друг для друга.

— Я рада, — тихо сказала она.

— Разумеется, — с живостью подхватил Олмэйр, — ты и представить себе не можешь, что тебя ожидает. Я и сам не бывал в Европе, но так часто слышал о ней от моей матери, что мне кажется, что я все там знаю. Мы дивно заживем. Вот увидишь.

Он опять молча постоял около дочери, как бы вглядываясь в чарующие картины будущего. Немного погодя, он погрозил кулаком в сторону спящего селения.

— А, приятель Абдулла! — вскричал он. — Посмотрим, кто кого одолеет после всех этих лет!

Он взглянул вверх по реке и спокойно заметил:

— Опять гроза надвигается; ну, да никакой гром меня не разбудит — я уж это знаю. Спокойной ночи, малютка, — шепнул он, нежно целуя ее в щеку. — Ты что-то не очень весела сегодня; но завтра у тебя будет личико повеселее, не так ли?

Найна слушала Олмэйра, не меняя выражения лица; ее полузакрытые глаза продолжали вглядываться в ночь, еще более потемневшую от грозовой тучи, которая сползала с холмов, заволакивая звезды, окутывая небо, лес и реку сплошной массой почти осязательной мглы. Легкий ветерок стих, но дальние раскаты грома и бледные вспышки молнии предупреждали о надвигающейся грозе. Девушка со вздохом повернулась к столу.

Олмэйр уже лежал в гамаке и почти погрузился в сон.

— Убери лампу, Найна, — пробормотал он сквозь сон. — Здесь все полно москитов. Ложись спать, дочка.

Но Найна, погасив лампу, снова вернулась к балюстраде веранды, обвила рукой один из ее деревянных столбов и жадно стала вглядываться в сторону Пантэйского рукава. И стоя неподвижно в гнетущей тишине тропической ночи, она при каждой вспышке молнии видела, как гнулся под бешеным натиском приближающейся бури лес, тянувшийся по обе стороны реки, и как черные тучи, изорванные в лохмотья с фантастическими очертаниями, низко ползли над качающимися деревьями.

Вокруг нее еще царили мир и покой, но до нее издалека уже доносился рев ветра, свист тяжелого дождя, плеск волн на взбаламученной реке. Все это надвигалось ближе и ближе вместе с раскатами грома и длинными, яркими молниями, за которыми следовали краткие промежутки страшной темноты. Когда буря достигла низкой косы, разделявшей реку, весь дом вздрогнул под напором ветра, и дождь шумно забарабанил по крыше из пальмовых листьев; гром превратился в непрекращающийся рокот, а непрерывные молнии осветили целый хаос прыгающих волн, несущихся бревен и высоких деревьев, склоняющихся перед натиском грубой и безжалостной стихии.

Ночной дождь, принесенный муссоном, не потревожил ее отца. Олмэйр спал крепким, спокойным сном, забывая свои надежды и свои неудачи, и друзей, и врагов; а девушка стояла неподвижно, при каждой новой вспышке молнии жадно всматриваясь в широкую реку упорным и горячим взглядом.

ГЛАВА II

Когда, в ответ на неожиданное предложение Лингарда, Олмэйр согласился жениться на молодой малайке, он не знал одного обстоятельства, которое в ту пору было неизвестно никому. Он не знал, что в тот день, когда интересная молодая новообращенная лишилась своих настоящих родных и обрела белого отца, она, как и все остальные малайцы, отчаянно сражалась на палубе родного корабля, и если не бросилась в море вместе с другими пережившими схватку, то лишь потому, что была тяжело ранена в ногу. Она лежала на носу корабля среди груды убитых и умирающих пиратов; здесь она была найдена стариком Лингардом, приказавшим перенести ее на корму «Молнии» прежде, чем поджечь пиратское судно и пустить его вниз по течению. Она не потеряла сознания и в глубокой тишине тропического вечера, сменившей боевую тревогу, следила за тем, как всё, что она по-своему любила на свете, уплывало во мрак среди клубов огня и дыма. Она лежала, не замечая заботливых рук, перевязывавших ее рану, погруженная в созерцание погребального костра, на котором сгорали те храбрые люди, которыми она так восхищалась и которым так доблестно помогала в их схватке с грозным раджой Лаутом.

Легкий ночной ветерок потихоньку гнал бриг к югу, и громадное зарево пожара все уменьшалось и уменьшалось. Наконец оно блеснуло на горизонте заходящей звездочкой, потом и она закатилась. Тяжелый полог дыма несколько времени еще отражал отблеск невидимого пламени; затем исчез и он.

Девушка поняла, что прежняя жизнь ее кончилась в ту минуту, как погасло это отдаленное пламя. Ей предстояла отныне неволя в чужом краю, среди незнакомых людей, в неведомых, может быть ужасных условиях. Ей было четырнадцать лет; она ясно сознавала свое положение, а потому быстро пришла к выводу, единственно возможному для малайской девушки, рано созревшей под лучами тропического солнца; кроме того, она знала цену своей красоте, — недаром многие юноши-воины из отряда ее отца так восхищались ей. Ее страшила только неизвестность; помимо этого, она, со свойственной ее народу покорностью, примирилась со своей участью, даже сочла ее чем-то вполне естественным; ведь она была дочерью воина, взята была с бою и по праву принадлежала радже-победителю. Она думала даже, что явное благоволение грозного старика объясняется тем, что он восхищен своей пленницей, и польщенное тщеславие облегчило ей первые порывы горя от постигшей ее страшной беды. Если бы она знала, что ее ожидают тихие сады и молчаливые инокини Самарангского монастыря, она, может быть, попыталась бы убить себя, таким ненавистным и страшным показалось бы ей подобное затворничество. Но воображение рисовало ей обычную участь малайской девушки, обычную череду тяжелой работы и дикой любви, золотых украшений, интриг, домашней страды и того великого, хотя и тайного влияния, которое составляет одно из немногих прав полудикой женщины. Однако в суровых руках старого мореплавателя, действовавшего под наитием безотчетных сердечных порывов, судьба ее приняла странный и ужасный для нее оборот. Она все вынесла спокойно и кротко — и затворничество, и ученье, и новую веру, скрывая свою ненависть и свое презрение к этой новой жизни. Она легко научилась чуждому ей языку, но ничего не поняла в новой вере, в которой наставляли ее добрые монахини, быстро усвоив из нее только элементы религиозного суеверия. Во время кратких и шумных визитов Лингарда она нежно ласкалась к нему, называя его отцом, потому что видела в нем грозную силу, которую необходимо задобрить. Ведь он был теперь ее господином! И в течение всех этих долгих четырех лет она лелеяла мечту стать угодной пред очами его, чтобы сделаться впоследствии его женой, советчицей и руководительницей.