Страница 21 из 26
Но есть актеры удивительные. Они точно знают, когда надо выйти «со своим лицом», а когда — наложить характерный грим. И «свое лицо» у них всегда оказывается разным в зависимости от роли, которую они исполняют.
Вот, например, Игорь Кваша в роли Пестеля в спектакле «Декабристы» на сцене «Современника» играет «со своим лицом». А вспомните этого актера в «Голом короле», в «Назначении», в «На дне», наконец, его большую работу в кино: роль Маркса в фильме «Год как жизнь»… В этих и многих других ролях И.Квашу невозможно узнать. Он из тех актеров, которые виртуозно владеют внешней характерностью. В других ролях, например в спектаклях «Вечно живые», «Четвертый», «Оглянись во гневе» или в роли Пестеля, И.Кваша почему-то не считает нужным отказаться от собственной манеры проявлять себя в жизни, от собственной лица. Очевидно, тому есть серьезные причины. Очевидно, здесь замысел. Очевидно, здесь, полагает актер, его собственное лицо поможет внутреннему перевоплощению и его, актера, собственным мыслям и чувствам, которые он собирается сообщить зрителям. Это же можно сказать и о О.Ефремове, и о И.Смоктуновском, и о К.Лаврове, и о Е. Евстигнееве, и о многих других сегодняшних актерах.
Но, отказываясь от внешней похожести, выходя «со своим лицом», И.Кваша в роли Пестеля вовсе не отказываете от внешнего перевоплощения — вот ведь в чем вся штука! Так же, как не отказываются от него и другие названные здесь актеры.
Тут диалектика театра.
Когда-то, в девятисотые годы, многие философы под влиянием новейших, ошеломляющих открытий физики стали писать о том, что исчезла материя. Ленин тогда отвечал им: исчезла не материя, исчез тот предел, до которого мы знали материю.
Думаю, что здесь можно перефразировать этот тезис: исчезает не перевоплощение, исчезает тот предел, до которого мы знали перевоплощение!
По сцене ходит артист И.Кваша в образе Пестеля. И мизансцены у него построены, и отбор жестов и интонаций произведен. Только все это сделано в иной тональности, и ином пределе, в ином диапазоне, чем, скажем, это были принято лет 30–40 назад. Тогда зрители, столкнись они с такой игрой, и в самом деле не заметили бы перевоплощения. Сказали бы: артист ничего не играет! Ходит сам собой. Теперь предел приближения образа к личности актера в театре другой. И предел этот сегодня нужно ощущать, слышать. Ибо у артиста есть цель. Он играет драму мысли и хочет, чтобы ей ничто не мешало. Спектакль задуман театром прежде всего как драма идей…
Лицо музы театра, Мельпомены, меняется. Сегодня оно более мужественно и просто. Когда-то его изображали, как маску. Сегодня оно напоминает лицо задумавшегося человека, такого, которого мы часто встречаем в троллейбусе, метро, институтской аудитории, конструкторском бюро, у программного станка… Оно напоминает мне лицо роденовского «Мыслителя». Это не значит, конечно, что лицо это не улыбается; ему свойственны и юмор и гневный смех.
Итак, театр изменяется…
ЧТО ТАКОЕ ХОРОШИЙ ФИЛЬМ!
Когда-то мне казалось, что ответить на этот вопрос просто, стоит лишь перечислить признаки хорошего фильма, подобрать удачные примеры, и читатель тотчас все поймет. И если раньше он не слишком-то отличал хорошие фильмы от плохих или от средних, то теперь, вооруженный предложенной классификацией, станет знатоком киноискусства. А если паче чаяния, он грешил сочинением писем в редакции в которых защищал плохие фильмы, то теперь устыдится своего прошлого и будет предостерегать других. Но когда я попытался изложить эти мысли на бумаге, возникло затруднение.
Что перечислять? Признаки хорошего фильма? Но для одних эти признаки что-то значат, а для других — ничего. И потом одни и те же качества в одну эпоху — признак хорошего фильма, в другую — плохого. Так уж устроено искусство. И все-таки попробуем…
Первый признак хорошего фильма
Первый признак хорошего фильма, как и всякого настоящего произведения искусства, — новизна. «Без новизны, — говорил Лев Толстой, — нет искусства». Повторение удручает, навевает скуку, расхолаживает. Следовательно, хороший фильм — этот полуторачасовой или двухчасовой рассказ на экране — должен затрагивать новые стороны жизни, такое, что до него, до этого фильма, еще не вошло в киноискусство. Предположим, появились гигантские стройки: Братская ГЭС, Красноярская ГЭС, а еще раньше Куйбышевская или Волгоградская — это такие новые обстоятельства в жизни миллионов людей, которые заметны всем, касаются каждого. Естественно, что жизнь людей на этих стройках, как еще раньше, например во время освоения целинных земель, — достойная сфера киноискусства. Как только все эти события становятся содержанием художественного фильма, так на экране появляется новизна.
Первое требование хорошего фильма как будто бы соблюдено.
Однако только начинающий зритель удовлетворится лишь такой новизной, если можно так выразиться, — новизной места действия (помните в грамматике обстоятельство места?). Ведь такую новизну может дать нам и документальное кино, и сделать это великолепно. Оно это и делает. Вспомните фильм Романа Кармена «Повесть о нефтяниках Каспия» или успех «Русского чуда» известных режиссеров из ГДР супругов Торндайк.
Впрочем, это примеры высоких достижений документальною кино, когда документальность по характеру своего воздействия на зрителя становится новой художественностью. Об этом можно вести особый разговор. Но даже средний, обычный киножурнал или короткометражный документальный фильм, если он посвящен каким-то новым местам и событиям, отвечает требованию новизны.
Но есть более сложная новизна — новизна отношений между людьми и поведения человека в новых обстоятельствах (новизна характера). Если продолжить сравнение с грамматикой — новизна образа действий. Она-то и является первым и необходимым условием хорошего художественного фильма.
А бывает и так. Гасится свет в зрительном зале, и на экране возникает невиданное. Необычные места, волнующие воображение обстоятельства. Но через некоторое время с удивлением и беспокойством замечаешь, что происходит что-то знакомое, много раз виденное. Сюжет как будто бы новый, но люди, их характеры — как назойливые родственники, что являются в гости без предупреждения.
На третьем Московском международном фестивале показывали американский фильм «Великий побег». Нет сомнения в благородных побуждениях авторов фильма, тем более что его события основаны на действительном случае и посвящен он памяти пятидесяти пленных, расстрелянных гестаповцами. Новизна возникла с первого же кадра. Устройство лагеря для английских и американских пленных, распорядок жизни в нем — одним словом, новое место действия. Но чем дальше разворачивалось само действие, тем больше походило оно на что-то невероятно знакомое. Комендант лагеря — благородный потомственный армейский служака, брезгливо относящийся к нацистам, но верный своему воинскому долгу. Где же это я его видел? Ах, это же «Бабетта идет на войну» и еще один хороший итальянский фильм — «Генерал де ла Ровере»! Да, да, то же лицо, тот же характер, да и актер тот же!..
А вот английские и американские офицеры. Мужественные, решительные, преданные друг другу, физически закаленные, ловкие… Да, да, ловкие, но где же я видел именно эту ловкость? Эти головокружительные прыжки, побеги, бешеную скачку на мотоцикле? Где я видел эти, ну, конечно, эти лица? Такие открытые, такие загорелые? Ну, конечно же, фильм «Великолепная семерка». Те самые актеры, которые там изображали все и всех побеждающих ковбоев, здесь изображают все и всех побеждающих (хотя по сюжету и побежденных) военнопленных. Их поведение, их приемы проявления собственных характеров, их набор жестов и поз, их манера говорить — все это оказалось уже известным по другому фильму, как небо от земли далекому от тех обстоятельств, в которых действовали герои «Великого побега». Стало немного скучновато, потом больше, хотя напряжение событий по-прежнему держало немалую часть зрительного зала в состоянии повышенной сосредоточенности. Новизны образа действий, новизны характеров не состоялось.