Страница 5 из 13
Оболикшто с огорчением смотрел на Орехина. Совсем пить молодежь не умеет. А не умеет — пусть не пьет! Хотя понять можно — трупы, смерть, безобразия на каждом шагу. Но ведь новый-то — даже глазом не моргнул. Привычный, видно.
Он отослал Лютова домой (тоже фрукт хорош, да где ж лучшего взять), а сам пошел в комнатку без номерка, где он спал в особо хлопотные дни.
Ни одного не особо хлопотного дня за время его службы в МУСе как-то не случилось…
4
А загадочный Арехин отпустил «Паккард» на Пречистенке, скользнул в арку, прошел двором и исчез в подъезде, охраняемом крепким парнем при свистке и винтовке. Снял калоши, поднялся по лестнице, устланной не новым, но очень чистым ковром вверх, на третий этаж.
Обратно он спускался по лестнице черной, уже без ковра, но тоже с охранником у входа. Или выхода?
Узнать Арехина чужому глазу сейчас было трудно: вместо франтоватого господина спускался мастеровой, впрочем, одетый в офицерскую шинель. Где он эту шинель взял, лучше бы не допытываться, для успокоения совести считать — на базаре выменял. Вот на голове — непорядок, не фуражка, а обычный треух. Не так форсисто, зато тепло.
И шел по улице не офицер, а типичный пролетарий, спина немного сгорблена, походка косолапая, руками машет не в лад, словно спорит сам с собою. Грузовичок с полувзводом расстрельной команды проехал мимо, не обратив на прохожего никакого внимания. Патрульные, закуривая в подворотне, тоже пропустили человека. Три подозрительные личности в подворотне напротив насторожились было, но спустя мгновение решили: шинелишка фронтовая, латаная. Кота и то выгоднее стричь. Пусть идет.
Арехин и шел, то похлопывая друг о друга зябшими на ночном ветре руками, то опуская их в карманы шинели для согрева (на самом деле — чтобы бдящие в ночи считали, что для этого фраера руки в карманах держать дело привычное).
Он дошел до дома купца Красинкова, когда дневная жизнь замерла полностью. В дом он не пошел, ни к чему, а постучался в ворота дома напротив. Дом этот был на два этажа ниже красинковского, да и вширь тягаться не мог. Еще давеча Арехин заметил, как жадно глядит дворник противного дома на них, и решил, что между домами и, следовательно, между дворниками, существует соперничество. Это случается везде: соперничают церкви, соперничают полки, соперничают магазины, гостиницы, трактиры, театры… Доходные дома никак не могли быть исключением.
Стучал в ворота Арехин не деликатно, а нагло, потому как право имел: в этом доме у него зазноба жила, Людка Лядова, что прежде горничной была при генерале Попкове, а теперь сама барыня и занимает цельную комнату в прежней господской квартире.
Дворник сердито ответил, что у них сроду не было никакого генерала Попкова, и потому свою Людку надобно искать в другом месте. Как в другом, натурально возмутился Арехин, это дом Волобуева, так? Не так, это дом тайной советницы Брашковой, что прежде писалась Бранненберг, если по-старому, а по-но-вому дом нумер четырнадцать по улице то ли Бебеля, то ли Блюхера, три раза уже переименовывают, запутался вконец. А дома Волобуева никакого в округе нет, он двадцать лет здесь служит, все знает. Обманула тебя Людка, солдатик. Раз так, то черт с ней, с Людкой, согласился Арехин, таких Людок в любом месте дюжина на двенадцать. Одно плохо — он у нее переночевать хотел. У самого-то жилье есть, да на другом конце Москвы, почитай. Далеко идти, и по ночному времени не хочется. Ограбят, что ли, усмехнулся дворник. А хоть и ограбят, у кого ничего нет, тому и портянка счастье. А у него и шинелишка, и одежка, и даже сапоги, пусть топтаны-перетоптаны, а свои. А главное — есть полштофа настоящей очищенной, не ханжи зазеркальной. Он ее с Людкой хотел распить, а теперь просто неизвестно, что и делать.
Распить можно и без Людки, оживился дворник, если только полуштоф не брехня.
Какая ж брехня, обиделся Арехин, показал бутылку прежних времен и пошел прочь. Собаки брешут, да и то на чужих.
Дворник побежал догонять, извиняться, действительно ошибся, за шантрапу принял, много такой развелось, дом напротив заполонили, как тараканы, хотя он и прежде, тот дом, был невысокого пошиба. А теперь видит, хороший человек, как там тебя, солдат.
— Алапин я, Сашка Алапин. Но…
Не дав договорить, дворник схватил Арехина за рукав.
— Побудешь у меня в дворницкой до утра. Время позднее, лихое, а у меня тепло.
В каморке дворник без церемоний понюхал тут же откупоренный полуштоф: ну, как в старую бутылку нальют клопомора или, того хуже — воду.
Но это оказалась не вода, не разбавленный спирт, а смирновское вино номер сорок. Сразу засуетившись, дворник обмахнул табурет, пересадил на него дорогого гостя, на стол постелил газетку, порезал лук и — тонко-тонко — хлеб, поставил две железнодорожные рюмки. Вздохнув для естественности, Арехин добавил сверточек пергаментной бумаги, где оказалось с полфунта сала.
Пока совсем уже восторженный дворник искал в шкапу чистое блюдце, Арехин налил в рюмку дворника водку, а себе из графина — воды.
Выпили, как положено солидным людям. Дворник крякнул от удовольствия, Арехин непритворно поморщился — вода в графине была стоялая.
— Что, хороша?
— Хороша. Только я после контузии. Перебрать боюсь — припадки бывают.
— А ты понемножку, понемножку, через раз. Припадки, они плохи, — скрывая радость, сказал дворник.
— Чего уж хуже…
Пили, закусывали, поглядывали сквозь окошко на дом купца Красинкова.
Арехин беседы не торопил, даже подремывал. Дворнику было все же неловко, что он и ест, и, главное, пьет много больше принесшего водку сотрапезника, и он старался отплатить разговором. Как честный человек, о жильцах своего дома он говорил либо хорошо, либо ничего, но насельникам дома купца Красинкова досталось изрядно. Да вот хотя бы давешний случай — пришел полюбовник к учительнице, что в пятом этаже, да голову и отрезал. Из ревности, верно. Дома в аквариум положит, где прежде рыбок золотых держал, вольет спирта музейного и любоваться будет.
Какой полюбовник? Им, красинковским, может, и невдомек, а ему отсюда все видно. Прогуливался с учительницей. Нет, не часто. А внутрь, в дом, и вовсе редко заходил, Но вот накануне как раз и вошел. А под утро — давешнее — вышел. С ведром. Он еще удивился, но подумал: на толкучку понес, самой учительнице неловко, а он человек, по всему видно, бывалый, может, и променяет на что нужное, ведро-то красивое, с цветами. А главное, тяжелое, не пустое. К учительнице иногда старичок хаживает, сказывают, ее крестный, из пригорода, продуктами помогает, пшеном там, еще чем. Он и подумал, что в ведре пшено. Потом только узнал, что не пшено, а голова полюбовницы. Нет, говорить ничего не говорил, да его и не спрашивали. А и спросили бы — ну, человек как человек, обыкновенный, бесприметный. Конечно, у него глаз дворницкий, наметанный, но ведь сейчас не прежние времена. Расскажешь, а тебе ни уважения, ни почета, ни награды. Еще, глядишь, собственной головы лишишься. Нет, на улице на такого не нападут, ни ночью, ни днем, это вряд ли. Вид не тот. Злой вид. Человек пороху нюхал, бараном стоять не станет. Вот и тебя поначалу, издали, за того принял, извини. Ближе разглядел — тот малость повыше будет, пошире в плечах, усики тоненькие, в синеме такие только у негодяев.
Но усы что, усы сбрить можно, главное — глаза у того — у…
Арехин разочарованно вздохнул: увидеть цвет глаз отсюда, из дворницкой, да еще в сумерках или ночью, не было никакой возможности. Сочинял дворник. А если сочинял про глаза, значит, и про остальное сочинял.
— Глаза эти, — продолжал уже изрядно захмелевший и от питья, и от еды дворник, — сам бы не видел, не поверил. Так обычные, ничего не скажу, отсюда не разглядишь, но когда под утро выходил с ведром, зыкнул — а они светятся, будто у собаки. Или у волка.
— А ты что не спал? Под утро-то?
— Под утро — самая дворницкая работа и начинается. То есть начиналась по старому времени. Я и привык затемно вставать.