Под волнами Иматры

– Кто меня просил? Никто! – совершенно хладнокровно ответил Кобылкин. – По какому праву? Да по такому, что по роду моей службы – я ведь полицейский, сыщик, так сказать, для ясности, мне должно не только раскрывать преступления людские, но и предупреждать, и пресекать их. А что около вас не обойдется без преступления, так об этом и говорить не нужно! Больно вы уж лакомый кусочек для наших питерских хищников. Правильную они на вас облаву устроят, такие сети расставят, что попадетесь вы в них и сами того не заметите. Ну, да это – дело будущего. Мне бы теперь хотелось поговорить о недавнем прошлом… Есть в нем для меня кое-какие непонятные, темные пункты.

Марья Егоровна с удивлением и скрытым страхом смотрела теперь на этого человека.

Мефодий Кириллович Кобылкин, которого называли «русским Лекоком», превосходно знал об этом впечатлении, производимом на души человеческие его профессией. Всю свою жизнь, чуть ли не с детства, посвятил этот человек отчаянной борьбе с преступными натурами, борьбе, где главное не сила, а ловкость, изворотливость, хитрость, и так изощрился в ней, что про него говорили, будто он за месяц чует, где и когда должно свершиться преступление… И говорили так не напрасно. У Кобылкина выработался особый нюх; очень уж близко знал он преступную душу и те условия, при которых разыгрываются хищные инстинкты. Благодаря такой способности самые сложные преступления, окутанные непроницаемой тайной, совершенно легко раскрывались им. В преступных делах загадка для этого человека существовала очень недолго. Немного времени нужно было для него, чтобы отыскать путеводную нить и по ней добраться до середины клубка, и часто там, где справедливое возмездие решало предоставить все воле Божией, являлся Кобылкин, и людская справедливость торжествовала.

Внезапная смерть сибирского миллионера сразу же привлекла к себе внимание Мефодия Кирилловича; он побывал при вскрытии тела, выслушал опросы всех ближайших свидетелей гибели Воробьева, и врожденное чутье сразу подсказало ему во всем этом происшествии какую-то загадку. Кобылкину показалось, и, мало того, он был в душе уверен, что смерть Егора Павловича явилась к нему не без посторонней помощи, но в то же время он должен был откровенно сознаться, по крайней мере самому себе, что, несмотря на самые внимательные наблюдения, у него в руках не оказывалось даже ничтожного кончика путеводной нити. Все около этой смерти было так ясно, ничьего вмешательства заподозрить было невозможно; доктора все в один голос твердили, что смерть произошла от естественных причин; вокруг Воробьевых, отца и дочери, не было никого, кто бы хоть случайно мог оказаться причастным к ужасному событию, и в то же время около молодой девушки, так внезапно оставшейся сиротой, не показывалось ни одного существа, которое можно было бы заподозрить в каких бы то ни было поползновениях на нее и на ее наследство. Тем не менее, Кобылкин продолжал оставаться при своих прежних убеждениях, и мысль, что тайна смерти Егора Павловича остается и останется тайной, не давала ему ни на мгновение покоя.

Следя за Марьей Егоровной с первого момента, когда она ступила на перрон вокзала, Кобылкин уже заметил Кудринского и сейчас же постарался выяснить его отношение к сироте миллионера. Это ему удалось легко, но ничего не подсказало ему. Мефодий Кириллович узнал, что старик Воробьев прочил свою дочь за Кудринского и для того и вез ее в Петербург, чтобы обвенчать молодых людей. Таким образом, в появлении Кудринского около Марии Егоровны решительно не было ничего подозрительного.

Но, опять-таки, словно какая-то неведомая и неодолимая сила заставляла старика неотступно думать о печальном происшествии, и чем дальше шло время, тем все больше и больше, но по-прежнему без всякой почвы, росли его подозрения и уверенность, что, несмотря на полную ясность свершившегося, в нем все-таки таится какая-то загадка.

Мефодий Кириллович начинал мучиться, негодовать на самого себя, но вперед мало двигался.

Наконец, он решился на шаг, которого никогда до того не делал в подобного рода случаях.

Он явился к Марье Егоровне и теперь ждал, что хоть какое-нибудь ее слово прольет свет туда, где для всех все было ясно, а для него царила непроглядная тьма.

Кобылкин сразу заметил, какое впечатление произвело на Марью Егоровну сообщение о его профессии.

– Барышня милая, – заговорил он, – простите меня, старика, из ума выживаю, помучаю вас…

Марья Егоровна уже успела оправиться от внезапно овладевшего ею смущения.

– Нет, чем же вы можете помучить меня? – произнесла она. – Вы меня желаете допрашивать?

– Уж и допрашивать! Да нет же, просто мне хотелось бы поговорить с вами…

– По долгу вашей службы?

– Нет, как частное лицо…

– Что же вам угодно знать?

Мефодий Кириллович на мгновение замялся и ответил:

– Да, по возможности, милая барышня, все.

– Я буду вам отвечать, спрашивайте…

– Что же, и на том спасибо, хотя, признаюсь, лучше, если бы вы повели рассказ сами… Скажите, ничего особенного вы не заметили в вашем отце пред его кончиной? Ничего он не говорил?

Марья Егоровна задумалась.

– Сейчас я вспомнила одно обстоятельство, но я думаю, что оно решительно не имеет никакого значения.

– Какое, какое, милая барышня? – так и встрепенулся Кобылкин, – говорили вы о нем кому-нибудь?

– Нет, я сейчас только припомнила его…

– Что же такое? Что?

Сердце Мефодия Кирилловича так и трепетало. Ему казалось, что конец путеводной нити сейчас будет в его руках.

– Видите ли, когда отец говорил со мной о своих планах на будущее, в нашем купе вдруг раздался какой-то особенный свист, шипенье. Папа страшно перепугался, побледнел, затрясся.

– Так, так, – вдохновился Кобылкин, – это где же было? За какой станцией?

– Последняя пред Петербургом, Любань, кажется.

– А что это за свист? Что за шипенье? На что были похожи эти звуки?

– Не знаю, я ни с чем не могу их сравнить.

– Звуки потом не повторялись?

– Как будто я их слышала за мгновение до смерти папы. Но я ни в чем не уверена.

– И только?

Глава 7

– Да, больше ничего особенного, что бы обращало внимание, я не помню; когда меня спрашивали, я не сказала вот этого одного. Совсем забыла! Но скажите, ради Бога, неужели вы подозреваете, что это несчастье не случайное?

– Не знаю, милая барышня, не знаю ничего пока, – ответил Кобылкин. – Никаких у меня нет подозрений, но уже докладывал я, что наш Питер всем зельям зелье… Все может быть! Будьте добры, я знаю, тяжело вам вспоминать, но расскажите мне все, что вы говорили с вашим несчастным отцом в последние минуты. Не смущайтесь! Расскажите, даже если последняя беседа касалась какого-нибудь семейного дела. Прошу вас, умоляю вас… Доверьтесь старику, помните, я – ваш единственный друг теперь.

Молодая девушка после минутного колебания решилась на откровенность. Тон Кобылкина был задушевный, в душу проникающий, и подкупил ее. Марья Егоровна заговорила, но все, что касалось Кудринского и ее недавних чувств к нему, она обошла молчанием.

Кобылкин слушал ее, затаив дыхание.

Рассказ длился не особенно долго и, когда Марья Егоровна смолкла, Кобылкин почувствовал себя разочарованным.

Кроме совершенно непонятных слов Воробьевой о таинственном свисте и шипении, которые всегда могли быть объяснены самыми естественными причинами, Мефодий Кириллович решительно ничего нового не узнал от своей собеседницы. Все, что говорила она, ему было уже известно, и Кобылкин видел, что молодая девушка была с ним вполне откровенна и более ничего не могла ему сообщить.

– Вы, кажется, не здесь родились, в Сибири?

– Да, за Амуром…

– В Манчжурии, у китайцев, стало быть… Вот даль-то… Путешествовали летом с папашей? Так, я думаю, приходилось видеть пречудесный денек, небо ясно-голубое, ни облачка. Вдруг откуда ни возьмись тучи, гром, молния, ливень. Хорошо, если вы захватили с собой, так, на всякий случай, зонтик. Без него беда просто. То же и в жизни. Зонтик на случай жизненных бурь всегда нужно иметь. Так-то, прощенья прошу, помните, что у вас есть бескорыстный друг, ваш покорный слуга.