Страница 98 из 117
— В таком случае мистера Хардинджа ввели в заблуждение. Надо признать, мистер Уоллингфорд, что я давний поклонник мисс Хардиндж и очень давно сделал ей предложение. Мне было тут же отказано. Но Люси откровенно призналась, что ее сердце свободно; и я упорно продолжал свои ухаживания, вопреки ее советам, ее желаниям и даже ее настойчивым просьбам. Мне кажется, она уважает меня; я знаю, она очень высокого мнения о моей матери, которая любит ее почти так же, как я. Я надеялся, что это уважение и почитание может перерасти в любовь, и моя самонадеянность была наказана. Около полугода назад — я помню, это было вскоре после того, как мы услышали о вашей смерти, — я имел с ней объяснение на эту тему и уверился в том, что у меня нет ни малейшего шанса. С тех пор я пытался обуздать мое чувство — вы ведь знаете, что любовь без взаимности проходит, — и это мне в какой-то мере удалось; теперь, когда я рассказываю вам это, я уже не чувствую той боли, которую когда-то мог причинить мне подобный разговор. Однако я глубоко уважаю мисс Хардиндж, и единственный ее поощрительный взгляд даже теперь пробудил бы во мне былые чувства. Впрочем, у меня такое впечатление, что она не собирается выходить замуж. Но давайте уйдем отсюда, вы больше не должны здесь оставаться.
Мое состояние трудно было описать. Что значила для меня весть о моем освобождении, когда я столь неожиданно узнал, что Люси не связана никакими обязательствами? Люси, которую многие годы я считал помолвленной и безвозвратно потерянной для меня и которую я не переставал любить, хотя надежды не было. Я подумал, что Эндрю Дрюитт никогда не любил, как я, иначе он не мог бы говорить так; а может быть, дело в том, что любовь к Люси не была неотъемлемой частью его жизни с самого отрочества, как моя. В то время, как все эти мысли проносились в моем сознании, я взял Дрюитта под руку и поспешил покинуть тюрьму.
Признаться, оказавшись на улице, я воспрянул духом. Мой спутник последовал за мной, и я привел его к тому месту, где Марбл и Наб все еще возились со своим канатом. Каково же было их удивление, когда они увидели меня на свободе; мне даже показалось, что помощник был несколько разочарован, хотя он все понял, едва только увидел Дрюитта.
— Если бы ты только дождался ночи, Майлз. — Марбл угрожающе сжал кулаки. — Мы с Набом показали бы этой проклятой тюрьме, что такое моряцкая выучка. Мне даже немного жаль, что так получилось, а то проснулись бы они, когда пробьют две склянки, и нашли бы свою клетку пустой. Может, ты вернешься туда, а, дружище?
— Нет, мне вовсе не хочется исполнять твою просьбу, так что сделай милость — отнеси мой мешок обратно в пансион, где я снова собираюсь вечером повесить свой гамак. Мистер Дрюитт, я должен поспешить — отблагодарить ту, которой я обязан своим освобождением. Вы составите мне компанию?
Эндрю попросил разрешения удалиться; я еще раз поблагодарил его, и мы расстались, сердечно пожав друг другу руки. Потом я поспешил на Уолл-стрит и постучал в дверь Люси (на дверях хороших домов Нью-Йорка в 1804 году были дверные молотки — докучливая вещь, с тех пор, слава Богу, вышедшая из обихода), не заметив, как я оказался там. Время было предобеденное, и лакей не хотел впускать моряка, который бормотал что-то несуразное, как вдруг случайно увидевшая меня Хлоя пронзительно вскрикнула, и благодаря ей меня наконец впустили.
— Масса Майл! Масса Майл! Я так рада, этот парень, Наб, сказать, что вы вернуться. О! Масса Майл, теперь я знать, что вы выгнать из Клобонни этого шельмеца!
Ее слова, такие уверенные, несколько остудили мой пыл, напомнив мне, что я, в сущности, нищий. Однако Хлоя повела меня в гостиную, и я вскоре предстал перед юной хозяйкой дома. Как божественно красива была Люси! Она как обычно переоделась к обеду, но ее платье было скромным и изящным. Лицо ее светилось радостью оттого, что она видела меня, и краска волнения покрыла ее щеки, впрочем, они никогда не были бледны, разве от сильных переживаний. А глаза? Как описать ее глаза? Они лучились чистой, неподдельной радостью.
— Ну вот, Майлз, — сказала она, протягивая ко мне обе руки, — теперь ты выполнил обещание и поступил как должно. Эндрю Дрюитт рад был сделать что-то для человека, который спас ему жизнь, я только боялась, что ты заупрямишься.
— После того, что я услышал от Эндрю Дрюитта, дорогая Люси, тебе больше не нужно бояться моего упрямства. Я обязан ему не только своим освобождением, у меня камень с души свалился, когда он честно признался, что ты не любишь его.
Игра розовеющего света на осеннем закатном небе не бывает так прекрасна, как сменявшие друг друга оттенки прелестного лица Люси. Она заговорила не сразу, но смотрела на меня таким напряженно-внимательным, таким вопрошающим, в то же время таким робким и застенчивым, взглядом, что я понял ее без слов.
— Что ты хочешь этим сказать? — наконец дрожащим голосом спросила она.
— Я хочу попросить, чтобы мне позволили держать эти руки в своих всю жизнь. Не одну, Люси, одна не утолит моей любви, любви, которая срослась с моим существом, стала частью моей жизни с самого детства; да, я прошу обе твои руки.
— Возьми их, милый, милый Майлз, и не выпускай, пока сам не захочешь.
Недоговорив, она вырвала у меня руки и, закрыв ими лицо, залилась слезами. Я сжал ее в своих объятиях, сел рядом с ней на диван, и — мне не стыдно признаться в своей слабости — мы оба заплакали. Я не стану рассказывать о том, что происходило дальше, в последующие несколько минут, да я и не уверен, что смог бы, если бы попытался, но я явственно помню, что к концу этого короткого промежутка моя рука обнимала стройную талию Люси. Мы бормотали какие-то невнятные речи, и едва ли кому-то будет интересно слушать или читать их.
— Почему ты так долго не говорил мне этого, Майлз? — наконец спросила Люси несколько укоризненно. — Было столько случаев сделать это, и ты мог бы предвидеть, как я восприняла бы твои слова! Скольких невзгод и страданий мы оба могли бы избежать!
— Ту боль, которую я причинил тебе, любимая, я никогда не прощу себе; но несчастья, которые выпали на мою долю, я вполне заслужил. Я думал, ты любишь Дрюитта, все говорили, что ты помолвлена с ним, даже твой отец так считал и сказал мне…
— Бедный, милый папа! Он совсем не знал, что у меня на сердце. Однако именно он сделал так, что я никогда бы ни за кого не вышла замуж, пока ты жив, Майлз.
— Да благословит его Господь за это и все другие его добрые дела! Но о чем ты говоришь, Люси?
— Когда пошли слухи о том, что твое судно погибло, он поверил этому, а я — нет. Почему я не верила тому, что все вокруг считали очевидным, я не знаю, разве Провидение милостиво поддерживало во мне надежду. Но когда мой отец считал тебя погибшим, говоря обо всех твоих достоинствах, Майлз, — а он любил тебя почти как его дочь…
— Да благословит его Господь, милый старый джентльмен! Но что же он сказал тебе, Люси?
— Ты никогда не узнаешь, Майлз, если будешь вот так перебивать меня, — отвечала Люси, лукаво улыбаясь мне в лицо, хотя она не отнимала у меня рук, словно я в буквальном смысле завладел ими и собираюсь оставить их себе, и в то же время заливаясь краской, наверное, от счастья и от своей природной скромности. — Потерпи немного, и все узнаешь. Когда отец решил, что ты погиб, он рассказал мне, как ты признался ему в своих чувствах ко мне; и неужели ты думаешь, можешь ли ты подумать, что, когда мне поверили такую тайну, я согласилась бы на предложение Эндрю Дрюитта или кого-то другого?
Люси снова и снова мягко упрекала меня, что я так долго медлил с объяснением.
— Я так хорошо знаю тебя, Майлз, — продолжала она с улыбкой (краска не сходила с ее лица почти весь остаток дня), — я так хорошо знаю тебя, Майлз, что мне следовало, верно, самой объясниться, если бы ты не обрел дар речи. Глупый! Как ты мог думать, что я люблю кого-то кроме тебя? Смотри!
Она вынула из выреза платья медальон, который я подарил ей, и вложила мне в руку — он еще хранил тепло ее сердца! Мне ничего не оставалось, как снова поцеловать Люси или этот медальон, и я целовал и Люси и медальон, словно хотел загладить свою вину. Пока мы говорили, я много раз целовал ее.