Горы и оружие

Жизи поставила перед ним тарелку с семгой, коснулась пальцем фарфорово-чистой кожи его щек.

— Как чудесна эта чистота, — сказала она. — Разве не жаль, что люди так легко ее теряют, так охотно с ней расстаются? А зачем? Какая уж такая чудо-радость в нечистоте?

Мак-Грегор попытался заняться едой и не смог.

— Жизнь в наши времена, по-видимому, сводится к постепенному и безвозвратному расставанию с тем, что тебе дорого, — сказал он.

— Пусть так, но не смейте говорить жалкие слова.

— Отчего же?

— Оттого что вы — хранитель врат. Вы тот, кому навеки охранять la forteresse de la vie (крепость жизни (франц.)). Что угодно делайте, только не смейте впадать теперь в отчаяние. Слушать не желаю от вас жалких слов.

— Вы придаете мне преувеличенное значение.

— Напротив, это вы себя недооцениваете.

— Да нет… Какая уж во мне сила? И какую там крепость жизни я охраняю?

Она встала, подошла сзади, коснулась его плеч легким касаньем рук, но он сидел, не оборачиваясь к ней.

— Попытка ведь не пытка, — проговорила Жизи. — У нас так хорошо бы получилось. От меня бы вам не было ни обид, ни огорчений никогда.

Он сидел неподвижно, положив ладони на стол.

— Бесцельно это, Жизи.

— Но разве у всего должна быть цель? Да и предательства тут нет — если вас тревожит эта мысль.

— Как же так нет?

— Теперь ведь между вами не осталось ничего такого, что можно было бы предать.

— Не знаю, — произнес он. — У меня осталось, и зачеркнуть это я не могу. Иначе всему гибель.

— То есть вы не хотите поверить, признать мрачную правду.

— Я верю. И мрачному и светлому. Но тому и другому — лишь наполовину.

— А знаете, в чем вся беда у вас с Кэти?

— Не надо об этом, Жизи.

Жизи сняла руки.

— И верно, не надо. Да я и сама не хочу об этом. Ну, раз вы ужинать не собираетесь, то я повезу вас сейчас за город.

— Сейчас?

— Ехать недалеко. Движения на дорогах никакого. Я позвонила сторожу, мосье Моро, чтобы не запирал там калитки.

Жизи надела жакет. Они спустились по винтовой лестнице. В машине Мак-Грегор спросил ее, куда они едут.

— В Пор-Рояль-де-Шан, — ответила она и включила стартер.

Зачем они туда едут, он спрашивать не стал. Жизи повела свой «рено» по оголенным улицам города без полиции, надзора, управления. Париж был размыт сумерками, открыт всем ветрам. Миновали мост Сен-Клу, на дорожных указателях мелькнуло «Мант», и под колеса легла Западная автострада. Жизи держала курс и скорость твердо, как пилот на важном боевом вылете. Свернув затем с автострады, взяли слегка назад к Версалю, и в лесистой долине Жизи остановила машину. Вокруг синел прозрачный сумрак французской загородной ночи. Шли лесом, пока справа и слева не очертились смутно здания. Войдя в калитку, Жизи остановилась. Тут с четырех сторон сплошной оградой вставали липы.

— Что здесь? — спросил он.

— Некогда здесь был монастырь Пор-Рояль, — ответила Жизи. — В семнадцатом столетии в этой обители цистерцианок жили еретики-янсенисты под заботливой опекой преданной аббатисы — Марии-Анжелики.

В темноте были видны только обступившие их липы; влажная ночь кропила землю звездной росой.

— Почему вы привезли меня сюда? — спросил он.

— Я хотела показать вам мое заветное, чего не показывала никому. Да и зачем им? Они бы не поняли. А я этот уголок с девичества, с детства люблю и понимаю душой.

— Вы янсенистка? — спросил Мак-Грегор.

— Нет. У меня не так совесть устроена. По-моему, я августинка — по существу, и сам Янсен был августинцем. Но не в этом дело, а в том, что Мария-Анжелика до конца была с ними. До конца пеклась о пор-рояльских доблестных мужах; hommes de valeur — так их называли. В их числе был Паскаль. По настоянию иезуитов король сжег Пор-Рояль дотла, сровнял с землей. Но аббатиса до конца была верна им.

Невидимый монастырь молчал. Откуда-то из придорожного кафе или гостиницы доносилась поп-музыка — но шла поверху, не касаясь. А здесь, в отдалении от мира, Жизи отчаянно пыталась раскрыть свою душу Мак-Грегору.

— Живи я в семнадцатом веке, — говорила она, — я наверняка была бы здесь монахиней. Ни к какому другому месту во Франции я не тянусь так сердцем. Я ведь всегда в душе была монахиней. А может, и пуританкой, еретичкой к тому же. Не сбивчиво я говорю? Вы понимаете?

— Да, — сказал он, чувствуя, что в самом деле понимает. Взял ее под руку, и они вышли из квадрата лип по аллее, обсаженной шиповником, пахучим и неразличимым в темноте.

— Вы в моей жизни первый человек, которого я понимаю, — говорила Жизи. — Я знаю, что вы думаете и что чувствуете. Без слов знаю. Но сама я даже для себя — горестная загадка. Ги говорит — горе в моей отчужденности. А разгадки тому никто никогда не доискивался. Но знаю, если бы вы захотели, вы доискались бы. Я знаю.

И сам Мак-Грегор знал, что смог бы доискаться, ибо ощущал в себе всю жизнь сходную замкнутость. Сходную разительно, даже тревожно. Но разительная была и глубина непонимания, окружавшего эту женщину.

— Возможно, вы и правы, Жизи, — грустно сказал он. — Но все равно я не смог бы помочь вам.

— Ну и пусть, — отмахнулась она. — У каждого есть свое тайное и мучащее — и у вас, и у меня. Но разница в том, что вы живете, действуете, а моя жизнь тратится глупо и попусту. Должно быть, я теперь одно лишь и могу — сорвать весь этот красивый покров. Вот так!.. — свирепо отбросила она волосы со лба. — А что еще могу — не знаю. Одна я не способна. Стара уже, наверное. Только и способна, что разрушить свою оболочку. А затем… — Жизи спокойно пожала плечами, как спокойно заравнивает озеро ветровые рытвины. — Затем наблюдать за вами — и ждать…

Она не стала длить попыток близости и объяснений, и лишь на обратном пути, на Западной автостраде, Мак-Грегор отдал себе отчет в том, что начисто забыл о Кэти. Жизи сумела так обезболить раны и обиды, что в памяти померк даже неожиданный и непонятный отъезд в Канн. И стоит ли ломать голову над его причиной?

— Затормозите на минуту, — попросил он.

Она свернула на зеленую обочину. Он стал мысленно подбирать слова; она ждала.

— Мне нужно ехать, — начал он по-французски. — Вернуться…

— Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.

— Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.

— Быть может, Кэти зачеркнет за вас.

— Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново — и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?

— То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, — прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. — И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.

— Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.

— Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, — продолжала она, перейдя на английский. — Я могу ждать, и ждать, и ждать!

— Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.

— Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.

— Но ведь бесполезно.

— Nous verrons (посмотрим (франц.)), — сказала она и тронула машину с места.

Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.

— Аккуратный английский мальчик! — похвалила она.

Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).