Страница 6 из 70
В водопад упала Мейджа. А возле озера сидела… Как–то надо назвать ту, что сидела у воды с поцарапанной и перепачканной физиономией.
Волосы, едва покрывающие плечи, вымокли, приняв темно–коньячный цвет. Компромисс между моим привычным шоколадным тоном и бледным золотом косы Мейджи? Спасибо, блондинкой я действительно быть не мечтала. Кругловатое лицо осунулось, повзрослело и вытянулось. Брови и ресницы стали угольно–черными. Отдельно я признательна Змею за глаза, очень крупные и выразительные. Вчерашние, блеклые, цвета пыльной золы, сменились глубокими, со сложным слоистым узором оттенков, темно–малахитовыми.
От мыслей о произошедших переменах меня оторвали грубо и неожиданно.
Под лопаткой родилась тупая боль, сменившаяся онемением и вспышкой яростного колющего ужаса. Словно впилась стрела, от которой куда–то вдаль тянулась нить, скручивая тело приступами жгучего страдания, когда ее натягивали слишком сильно. Там, на другом конце нити, умирал человек. Ему могла помочь снавь, и он звал ее. Он умел звать. Не знаю, ощущал он мое присутствие или звал постоянно. Но скоро выясню.
То и дело всхлипывая и падая, когда тело сминала очередная волна чужой боли, я рывками пробиралась на зов, время от времени отклоняясь чуть в сторону от линии движения, останавливаясь и почти рефлекторно выдирая подходящие случаю травы, коренья, побеги. Знание о них пришло прошлой ночью у «моего» озера в сонном мире.
Стемнело, ночь упала безлунная, беззвездная, глухая. Она наливалась густым чернильным сумраком без просветов и полутонов. Звуки гасли где–то за гранью восприятия.
Туман затопил мир блеклой мутью отчаяния, и мне стало очевидно, что продираться сквозь его клубящиеся когтистые клочья невыносимо трудно. Если бы не зов, я давно бы рухнула в изнеможении, не разбирая места.
Болото.
Под ногами все более звучно хлюпало, иногда я проваливалась в мерзкую пузырящуюся грязь почти по пояс. Тогда запах тяжелого, гнилого разложения и смерти накрывал с головой, цепенил, лишая последних сил, не давая вздохнуть, чтобы набрать живительного воздуха.
По позвоночнику поднимался холодной волной застарелый ужас – в этих топях некогда убивали и умирали. Очень многие. Одни – в бою, с оружием в руках, и после боя, когда их без жалости, нарочно медленно и мучительно, добивали победители. Другие – еще более страшно, приносимые в злую жертву неведомым демонам. И еще: тут, под толщей мертвой травы, сгнивших стволов, ворочалась черная злая сила, пробужденная этим ритуалом и терзаемая голодом до сих пор. Она по–прежнему жаждала крови и тянула ко мне цепкие лапы тумана, сковывая движения, высасывая силы.
А там, впереди, умирал человек.
Зов становился все сильнее по мере приближения. Времени оставалось удручающе мало, и я продолжала рваться, брести, ползти, плача от неспособности двигаться быстрее и от боли, сводящей перетруженные мышцы. Наконец, выбравшись из очередного омута, я приостановилась, почти повиснув на корявом низкорослом стволике чахлого деревца. Дышать было мучительно больно, я раскрытым ртом ловила воздух и кашляла, давясь ржаво–маслянистым, ватно–удушливым туманом. Меня вырвало жгучей желчью, и некоторое время пришлось пережидать, сбившись в дрожащий комок у корней того же деревца.
Потом стало чуть легче, я подняла голову.
Туман постепенно таял, отползал к горным подножьям, неохотно подбирая одно щупальце за другим. Не живой, но вполне убийственный, даже сознательно убийственный. Я готова была поклясться, что несколько минут назад он охотился на меня и почти преуспел. Впрочем, почти – это не худший вариант. Тем более второй раз за этот бесконечный день. Я поднялась на ноги и довольно уверенно побрела вперед. Туда, где угадывался темный силуэт убогого строения.
В единственном оконце слабо трепетали отблески почти угасших углей. Там недавно горел очаг. Зов больше не причинял боли.
В руке я по–прежнему сжимала надерганные по дороге травы, вымокшие и грязные до непотребного состояния. Ну, других нет. Да и не травы тут нужны. Просто пока что–то есть в руках, я не чувствовала себя окончательно бесполезной.
До лачужки оставалось несколько шагов, когда я наконец заметила его.
Старик лежал, умостив голову на низенький порог, и смотрел остывающим взглядом сквозь меня на болото. Он звал до последнего. Рядом с правой рукой в землю ткнулся тонкий стилет, залитый кровью. «Сам вскрыл вены», – обожгло меня. И совсем чудовищное: я была уверена, он действовал абсолютно осознанно. Нет, не пытаясь убить себя, но использовал последний страшный путь, чтобы спасти меня. Он знал про туман гораздо больше моего и выбрал единственный способ заставить пойманную закатом в ловушку снавь прорваться через эту мутную стену смерти.
Что за жуткое место! Захотелось выть. Я тихонечко уже поскуливала от дикой несправедливости, достойной покинутого продажного мира, а вовсе не этого, волшебного и светлого, в котором живет Радужный змей. Катан–го с сеструхой здоровее здорового, благостная деревушка трусов мирно спит, а единственный настоящий хороший человек, встреченный мною здесь, коченеет в темной луже собственной крови.
Я упала на колени перед ним, коснулась замершей вены на шее. Жив?! Как раз на грани, уже почти ушел. Эх, длились бы ночи вдвое дольше, – я бы просидела у своего озера вчера достаточно и научилась чему–то стоящему. А так… ну что я могла узнать за один вчерашний короткий сон? Ничего умнее третьей за день смерти давайте вообще уберем предложение не получится. Главное, не успеть испугаться, там и до самокопания с сомнениями недалеко. А времени нет, совсем нет. Я торопливо прижала ладонь к его распоротому запястью и закрыла рану. В глазах потемнело. Пришлось, глупо моргая, ждать, пока в мир вернется хоть толика света.
Вот и ладно.
Ночь за спиной злобно расхохоталась голосом знакомого филина. Рано радуется. Я потащила старика в лачугу, подхватив под руки, отстраненно удивляясь своей способности перемещать тяжелое тело. Уложила в единственной крохотной комнатке у погасшего очага. Дрова, тонкие, узловатые стволики, совсем сухие, были загодя приготовлены в углу. Я сложила домиком несколько и зажгла, уверенно тронув пальцами нижний. Посмотрела недоуменно на руку – надо же, само так получилось. Удачно.
Потом вздохнула порывисто. Стало жутко до оцепенения: тянуть дольше нельзя, или получится, или зря он меня ждал и напрасно собой пожертвовал. Чего стоит ведающая тайное «могучая» снавь, если она не в состоянии помочь даже одному хорошему человеку?
Я легла рядом, сжимая его запястья, и прикрыла глаза. Шеки были мокрые, нос хлюпал, плечи дрожали от усталости. Одно слово, героиня… Дальше надо было, так мне казалось правильным, уйти в состояние, похожее на сон. Получилось сразу, возможно, просто потеряла сознание от усталости.
Помню, что звала его и куда–то спускалась по стертым ступеням, заполированным до ледяной гладкости бесчисленными путниками здесь до меня. Становилось все темнее и холоднее, шаги не порождали ни единого звука. Мои способности ощущать мир слабели, я едва понимала, что такое запахи, потом перестала ощущать ногами пол. Помню его спину, мелькнувшую впереди, на фоне слабого встречного света, который проявлялся по мере спуска. И удивленно взлетевшие кустистые брови, когда он обернулся. А потом мне стало легко и очень спокойно, мир разбился и рухнул невесомыми осколками хрусталя, оставляя растерянное сознание дрейфовать вверх в какой–то окончательной пустоте.
– Ни разу за свою жизнь, а уж я–то пожил и повидал, – ворчливо бормотал глухой голос над ухом, постепенно становясь более внятным, – не встречал такой везучей дуры! Прямо не знаю, какое слово тут ключевое: везучая или дурная… сразу и не скажешь. Ничего не знает – это понятно, ничего не умеет – сразу видно. Но лезет же, лезет как всамделишная… Если б знала и умела, не вывернулась бы, точно. Получается правду говорят: дуракам только и везет. Боги им, болезным, сочувствуют. Выводы напрашиваются… Значит, и мне, старому, умом гордиться не приходится, раз я все еще здесь. Хотя… быть живым дураком лучше, чем мертвым умником, это точно.