Страница 41 из 70
– Э–эй, вы что? – получилось очень робко и тонко.
От их взглядов мне захотелось заползти в уголок и укрыться с головой чем–нибудь плотным. Риан бесцеремонно дернул за руку, вытащил на середину комнаты и принялся рассматривать со всех сторон, простукивая легкие. Най с тем же упорством изучал смятое покрывало.
– Эта живая, – с издевкой сообщил первый, на глазах молодея лицом, – а где тогда труп?
– Тут точно нет, – в тон ему ответил Най, бросая на кровать покрывало. Спелись, голубчики.
– Вы кого–то убили? – охрипла теперь уже я.
– Мы – нет, – совсем радостно сообщил мой эльф. – А вот ты и разбилась, и утопилась. Успешно, заметь. При двух безутешных свидетелях. Ни одного признака жизни, а к тому еще кости будто вывернутые, страшно нести было. Слушай, у тебя вообще хоть иногда получается делать глупости менее зрелищно? Я так долго не выдержу.
– Сами хороши, – вскинулась, выдергивая руку. Ну почему опять выхожу виноватой именно я? А вот оправдываюсь же, значит, есть за что. – Прыгают невесть откуда, ничего не слушая, а мне, выходит, стой и смотри, как они о камни бьются. Да чтоб я отправила на подобную казнь еще кого! Ну что вы смотрите так…
– Ника, снизу, из озера, в Радужный войти нельзя, – проникновенно объяснил Риан, – За мою жизнь и все прежние, что хранит память, этого не случалось. Были попытки страховать посвящаемых, но сверху, от горной долины. Обычно неудачные. Теперь я в полной растерянности. Най, по всему судя, не сделал ничего как надо, разбился, но он жив и признан Радужным. Ты вообще… Ты где была?
Я вздрогнула, молча подошла к столу и нащупала стул. Села, придвинула ополовиненный ржаной каравай и нахально ободрала с него хрустящую корочку. Этот мрачный араг еще и хлеб умеет печь. Даже завидно.
Где я была? Кажется, можно объяснить, хоть скользкие воспоминания и выворачиваются из–под пальцев рыбьими хвостами. Но вот с чем я встретилась там?.. Ведь встретилась, и память хранит самые малые подробности, но отдавать не желает.
– Риан, все слишком сложно. Вот я – если разобраться, это то, что в сознании, мои мысли, устремления, память, опыт, интуиция, привязанности, дар, ощущения. А ты воспринимаешь только малую часть. Очень несущественную – лицо, рост, голос, манеру держаться. А потом, когда узнаешь ближе, кое–что из моего внутреннего, настоящего, существа. Ты – больше других, но все же только часть.
– Издалека заходишь, – усмехнулся болотный житель, двигая второй стул. – Садись, Най, это будет не быстро.
– И я вижу малую часть мира. Во снах я ощущаю его ближе, словно мы становимся ненадолго едины. Но у мира тоже есть свое сознание, то, что недостижимо снави, за вторым порогом. И есть посредник. Нет, не то. Порог точно есть, и за ним… Люди туда не попадают, хотя он видит и знает нас. Даже во снах я ощущаю лишь малую часть того, внутреннего, мира.
– В моем народе есть легенда о душе мира, – тихо кивнул Риан. – Она живая и непознаваемая. Говорят, она прекрасна и способна к перерождению.
– Да, – я улыбнулась, нащупывая в прошлом мире аналогию, память чуть поднапряглась и выпустила часть образов. – В прежнем мире, где я жила, была легенда о Фениксе. Можно применительно к нашему случаю описать его как душу света, часто являющуюся людям в образе огненной птицы. Он бессмертен. Если Феникс гибнет от старости, болезни или козней зла, он возрождается из пепла, более могучий и обновленный.
– Похоже. Ладно, пусть будет Феникс… Да. На моем языке название длинновато. Давай дальше.
– Дальше… Он умирает. Темно. Больно. Релат в агонии, люди затапливают своим отчаянием дно мира. Окаянные язвами разъедают его сущность и не дают даже сгореть, чтобы возродиться, – я тихо накрыла голову сплетенными в замок руками. – Мало времени.
– Ты была там?
– На пороге. Память очень трудно приходит. Это так нечеловечески далеко.
Риан тяжело вздохнул, кивнул, двинул в мою сторону кружку с водой. Жадно выхлебав ее, я чуть успокоилась. Руки еще дрожали отголоском боли, но это пройдет. Время нашего отдыха кончилось.
Най сидел рядом, сочувственно глядя на меня. Ждал. Он уже понял, что наши дороги расходятся, и был готов ехать сейчас же. Милый мой железный человек.
Наири, все как планировали. Ты поедешь на север степью. Больше пары дней дома, в своем роду, не оставайся, только откопай, наконец, тот колодец. А лучше источник. Пусть проводят тебя, отдашь в предгорьях обоих коней. Дальше – на Тучегон. Я уверена, болота можно наполнить. Облака туда всегда приходили с севера, северо–запада и востока, теперь их что–то заставляет проливаться дождем раньше, в пути. Надо выяснить что. Только не торопись и не вычерпывай себя досуха. Второй раз никто не вытащит, а мне одной будет совсем плохо.
– Я стану терпелив.
– К зиме подтягивайся, если все начнет получаться, в Амит. Только не спрашивай, почему. Откуда я знаю? Вот чую, что там или встретимся, или дело тебе найдется. А я пойду через Агрис, правым берегом Мутной, к столице. Не хочу Дарс видеть снова, лучше уж диким лесом.
– Береги себя тоже.
Иногда он меня удивляет. Вот и теперь – сказал так, словно ничего важнее для него нет. Приятно.
Риан со вздохом порылся в бездонном сундуке и достал для арага меч, отдал молча, не глядя. Мы доели хлеб, улеглись подремать до рассвета. Най сидел без сна и выглаживал пальцами лезвие, примерял по руке, подгонял на спину ножны. Шептал что–то, будто разумному новому другу.
Расстались без долгого прощания, до рассвета. Араг заседлал коней, с благодарностью принял припасы, подготовленные Рианом, ставшим враз до смешного суетливым. А потом всадник резко развернулся и стал удаляться. Я тоже вскинула на плечи привычный короб, опять набитый под крышку. Вот и разошлись. Спиной я долго еще ощущала взгляд Риана. Словно он в чем виноват и не знает, стоит ли рассказать о своем преступлении.
Проводить меня по сметанно–густому туману, враз пропитавшему волглым ознобом ткань одежды, пошел один Ероха. Сделав несколько шагов, фыркнул, потряс мокрыми лапами и длинными, комично–высокими прыжками умчался в сухую избу вылизываться и досыпать.
И снова вокруг на трое суток – топи, гнилые бочаги, тощие чахоточные стволики ольхи, ломкий хвощ, строенные листья побеждающей лихорадку трифоли на воде, рогульник, уже подрумянивший плавучую зелень в ожидании прихода осени, отцветающая таволга на кочках, сладко пахнущая медом. Я спешила, загоняя себя, и двигалась быстрее, чем вдвоем с арагом, по дороге к Риану. Куда спешила? Ладно, на месте будет ясно.
В Агрисе разжилась свежими сплетнями и отдохнула душой. Староста ушел на большую рыбалку с мелкой, уже не отцепляющейся от деда. Избу охотнику решили строить в зиму, из толкового леса. Пока же Карис с мужем жили у Римаха. У танцовщицы обнаружился очень приятный голос, на время уборки ее пристроили к детям, приглядывать, учить петь и танцевать.
Главной сельской сплетней была я сама, и к этому надо было бы отнестись более внимательно. Следствие потери бдительности обнаружилось утром.
Собираясь по привычке уже до зари тихонько покинуть гостеприимный кров трех медведей, я обнаружила у порога целую очередь местных (и не очень) болезных жителей. Чахоточных, помятых медведем, покусанных волками и собаками, со слепыми бельмами, отболевших болотной лихорадкой, страдающих артритами. Чуть в стороне сидел Дари и довольно скалил свои безупречно белые зубы. Единственный здоровый в поле зрения. Странно, если не он это безобразие организовал. Попробуй уйди сегодня, снавь!
Не стоило пробовать. К вечеру я казалась единственной больной в пышущем здоровьем селе. А от переправы бодро скрипели несколько телег с пополнением рядов дармовой клиентуры.
Вечером, когда с полей подтянулись усталые жнецы, под безоблачным небом щедрые селяне накрыли столы и отметили удачную уборку хлеба, мой визит и – повторно – две медвежьи свадьбы. Я лечила всех без разбора еще день, и опять вечерами пела Карис, с визгом перекликались по перелеску молодухи, не слишком резво убегавшие от парней, старый травник сухими легкими руками перебирал содержимое моего короба, откладывая с неизменной благодарностью травы в сельский запас, где их заново ревниво перебирала вездесущая Митэ. А над нами с бархатного неба позднего августа, расшитого алмазными стразами, падали звезды. И я монотонно загадывала желание – пусть так же замечательно станет везде. Вот есть же в мире по имени Релат место, где илла могут жить свободно. Пока – одно, но пусть потом так будет везде…