Лукоморье. Трилогия

– Силен ты стал, Горыныч,– поразилась Саламандра.– Даже я так не умею.

– Папина школа,– гордо сказала Левая.

– Да, папа наш… – Правая тоже хлебнула и демонстративно подсветила небо,– не чета Кощею.

– Я тоже хочу, как Горыныч. Попросите папу, пусть научит.

Туша Горыныча заколыхалась от смеха.

– Потешила.– Центральная плюхнула морду в свое ведро.

– Папа уму-разуму только тех учит,– внушительно сказал воевода,– кто братину хмельную с ним распил, кому он лично доверяет. А его доверие еще заслужить надобно… да и наше тоже. Думаешь, зачем он тебе испытание назначил?

– А может, мы ее этим вот и испытаем? – Чебурашка выразительно почесал лапкой горло.

– Испытаем,– загомонили головы Горыныча. Воевода не возражал:

– Быть по сему. Горыныч!

Центральная сразу сообразила, что от нее требуется, и подтащила к чану свежее ведро. Чебурашка притащил из горницы еще одну плошку, наполнил ее доверху ароматным первачом и подставил под нос ящерке:

– Пей.

– Там же вода! – с ужасом отшатнулась Саламандра.

– Пей! – рявкнул Горыныч в три головы. Центральная при этом не рассчитала сил и случайно подожгла сивуху.

– Вода горит,– поразилась Саламандра.

– Мы тебя еще и не тому научим,– заверил ящерку Чебурашка,– пей.

Горящая вода уже не казалась такой страшной, и Саламандра, страдальчески сморщившись, зажмурила глаза и разом опорожнила плошку.

– Да это лучше самой крепкой сухой березы! – восторженно завопила она.– Горыныч, дай еще!

Горыныч одобрительно крякнул и широким жестом пододвинул к ящерке почти полное ведро. Саламандра опустила мордочку в ведро и сделала долгий глоток.

– Горыныч, у меня тоже горит! – Ящерка прыгала от восторга, любуясь на синие всполохи пламени над дужкой ведра.

– Я ведь говорил – научим,– уверенно сказал Чебурашка.

– Ну что, будем считать, испытание закончено? – тряхнул гребешком Никита Авдеевич.

– Да разве ж это испытание,– шмыгнула носом Левая.– Это удовольствие. Ты гляди как присосалась.

Над ведром виднелся лишь малиновый хвостик и задние лапки, вцепившиеся в обод. Саламандра даром времени не теряла.

– Чую сердцем, она своя в доску.– Похоже, новый кандидат понравился Никите Авдеевичу.– Давай принимать.

– А что папа скажет? Вдруг обидится, что без него все решили,– засомневалась Правая.

– Задобрить надо,– мудро изрекла Центральная.

– Придумал! – радостно кукарекнул воевода.– Пусть она подарок папе добудет.

– Точно! И не где-нибудь, а в замке Кощея,– решительно тряхнул ушами Чебурашка.– Вот это будет испытание.

– Гениально,– восхитилась Левая.– Что бы такое у старикашки стибрить? Нужно что-нибудь такое, без чего он жить не может.

– Картины! – осенило Правую.– Часами на них любуется.

– Картины – то, что надо! – поддержала Центральная.– Эй, новобранец! – ткнула она мордой ведро.

Ведро закачалось. Ящерка вскинулась, забалансировала на дужке, не удержалась и шмякнулась вниз. Пыльная, пересохшая трава немедленно вспыхнула. Огненный ободок пламени вокруг пьяной Саламандры быстро покатился в разные стороны.

– Посад спалим! – испугался Чебурашка. Огонь быстро затоптали, под Саламандру подсунули сковородку, срочно доставленную прорабом.

– Позвольте, она нам так и подарок папин спалит,– сообразила Левая.

– Не спалит,– заверил Чебурашка,– мы ее сейчас так оденем, что не спалит.– И домовой исчез в темноте, гремя ключами. Вскоре он вернулся, волоча за собой солидный мешок, в котором гремело что-то явно железное.

– Что это? – полюбопытствовал воевода.

– От прабабки Василисы осталось,– пояснил домовой, вытаскивая огромный железный колпак, посох, внушительных размеров рукавицы и сапоги как минимум сорок пятого размера. Все из чистого железа.

– Это что, прабабка в таких вот ходила? – Горыныч поставил рядом свою тумбообразную ногу.– Могутной породы хозяйка посада нашего.

Чебурашка смущенно развел руками. Никита Авдеевич попытался дотянуться до отворота железных ботфортов.

– Неужто сохранились? – радостно засмеялся он.– Не врут летописи.

Веселья петуха не понимал никто, кроме Чебурашки.

– Что тут смешного? – удивилась Левая.– Хорошие сапожки. Чуток поболе сробить, и мне в пору будут.

– Прабабка Василисы,– захлебывался воевода,– стройна была как тростинка. Красоты, говорят, неописуемой.

– Зачем же такие сковали? – удивилась Правая.

– У него спроси,– посоветовал воевода, кивая на домового, и, чтобы не упасть от смеха, обхватил крыльями прабабкин сапог и все же грохнулся с ним вместе на землю.

– Так зачем? – недоуменно спросила Правая у Чебурашки.

– Яга посоветовала… – смущенно шаркнул ножкой домовой.– Суженого ее околдовали, ну Ягуся наша и напророчила, что пока, дескать, Марьюшка (так прабабушку Василисы звали) три пары сапог, три колпака и столько же посохов железных не износит, не видать ей своего суженого.

Левая покосилась на колпак. Размеры его тоже впечатляли.

– Зима была на дворе,– сердито сказал Чебурашка.– Чтоб на теплые вещи лезли. Носочки там, валеночки… Да что я тут перед вами оправдываюсь – дело прошлое.

«Ну, Гена… ославил. Сто лет прошло, а краснеть до сих пор приходится. Чтоб я твоих советов еще когда послушался…»

– Подъем! – Чебурашка, во избежание дальнейших расспросов, ткнул Саламандру концом железного посоха. Ящерка с трудом приподнялась и уставилась бессмысленными глазами на участников ночного шабаша.

– Вы хто? – пьяно спросила она.

– Мы свои,– почти трезво ответил Никита Авдеевич.– Влезешь? – кивнул головой на сапоги.

– Влезу,– тряхнула мордочкой Саламандра и принялась увеличиваться в объеме. Сапоги и все остальное пришлось ей впору. Пустой мешок примотали к посоху и сунули Саламандре в лапы.

– Сюда будешь картины складывать,– инструктировала ящерицу Правая.– Как все полотна покидаешь, сразу назад. А мы тебе тут костерчик разведем, чтобы было куда возвращаться.– Никита Авдеевич при этих словах покосился в сторону боярских хором, сгруппировавшихся преимущественно в северо-западной части посада.– Будете знать, как воеводу хулить перед матушкой Василисой… – довольно пробормотал он.

– Погодите! – К Саламандре спешил Чебурашка, размахивая листом пергамента и колчаном стрел.

– Это еще зачем? – удивилась Левая.

– Стрелку пахану забивать будем! – пояснил домовой, разворачивая пергамент. На нем большими буквами было написано только одно слово: ПАПА.

– Мяу,– пронесся над лесной поляной чей-то хриплый надсадный голос.– Мяу,– грустно повторил он.

– Бедный Гена,– сочувственно процокал папа-белка, выглядывая из дупла.– Молочка бы ему сейчас. Горлышко промочить.

– Пожалел,– сердито ответила мама-белка.– Детей спать не уложишь под этот кошачий концерт.– Она оттеснила мужа от выхода, не заметив, как рядом проскользнул бельчонок, таща в лапках еловую шишку.

– Геночка, до полуночи еще далеко?

– Мяу,– удрученно ответил Геночка.

– Далеко,– вздохнула мама.

– Мя… ик!.. мя… ик!

– Кто-то вспомнил сердешного. Может, Яга? – Папа-белка вылез наружу и настороженно огляделся.

– Да замяукался он,– прожурчал чей-то сердитый голос.– Туесок тащи.

Папа-белка выволок туесок из дупла. На толстой дубовой ветке, нависающей над спокойной гладью ночного озера, восседал водяной.

– Полечи сердешного,– попросил он, выжимая в туесок свою зеленую бороду.

Вода не помогла. Мяуканье гармонично перемешивалось с нервной икотой.

– Ты воздуху побольше в грудь набери,– посоветовала мама-белка,– и не дыши.

Мяуканье прекратилось.

– Полегчало,– удовлетворенно сказал водяной.

– Ик!.. мяу. Ик!.. Ой!!!

Шишка, запущенная вредным бельчонком, звонко шлепнула «кота» по лбу, взмыла вверх и упала ему на колени.

– Ах ты… – Гена схватил шишку и в сердцах запустил ее обратно, чуть не сорвавшись с цепи, на которой восседал, отрабатывая свою повинность.