Страница 21 из 47
— А-а, царевич! — радостно поприветствовал меня Микула. — Поздненько ты сегодня. Где был?
— В Разрядном, — отозвался я, удерживая зевок. — А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?
— А то, — ухмыльнулся он, — такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов[19] рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!
У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.
— Немой он, — спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин, — с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался — силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной — все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…
Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.
— Вона какой здоровый, — удовлетворенно кивнул дьяк, — второй час так висит, и даже руки не ослабли.
Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:
— А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь — он немой. Чего он сказать-то может?
— И-и, царевич, — мотнул головой Микула, — то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной — кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет — так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.
— Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на дыбу.
— Эх, царевич, — усмехнулся дьяк, — жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.
Я молчал, лихорадочно размышляя, что же делать. Похоже, тот, кого я искал, — передо мной. Но у меня не было ни одной идеи по поводу того, как его выцапать из Разбойного приказа. И тут Немой тать внезапно зарычал, забился на дыбе. Подьячий, все это время продолжавший деловито калить железо и готовить струмент, сердито прикрикнул на него:
— А ну, не балуй! — и размахнулся плетью с вделанными в нее железными стружками.
Но Немой тать внезапно дернулся так, что… ну ей-богу, такого выражения лица, как у дьяка Карязина, я больше ни у кого ни разу не видел… так вот, он дернулся так, что взвился к потолку и соскочил с дыбы, с диким грохотом рухнув на земляной пол пыточной.
— Ах ты, — заорал дьяк, — держи его, держи!
— Стойте! — завопил я. Никакого плана у меня так и не появилось, так что приходилось импровизировать: — Стойте! Не трогайте его!
Я все-таки был не просто сопляк, но еще и царевич, поэтому оба дознатчика замерли, настороженно глядя на Немого татя. А тот, хрипя и подвывая, пополз ко мне, извиваясь всем телом. Наверное, своим звериным чутьем он угадал во мне того, кто каким-то чудом может избавить его от неминуемой и мучительной гибели, которую он явно чувствовал, но причины которой не мог осознать. Он же все делал так, как его учили? И поэтому он готов был отдать мне всю свою преданность, как отдавал ее прежним хозяевам. Я едва не застонал… Ну как, как его вытащить? И тут меня озарило! Он… он должен стать чудом! Другого варианта нет. Вот только… а, ладно, когда не помирать — один день терять. Когда я сцепился с Ханом за ту нефтебазу, мне тоже предрекали, что я не проживу и недели. Однако вот жив до сих пор, хотя, естественно, не благодаря, а вопреки стараниям Хана.
— Развяжите его!
— Чего?! — проревел дьяк, воззрившись на глупого сопляка, возглашающего совсем уж непотребные вещи.
Я напрягся. Сейчас — или никогда!
— Развяжите его, я сказал!
Ох как я тянулся перед ним, как сверлил его яростным взглядом. Да кто ты такой — смерд, раб, холоп, чтобы противиться мне? МНЕ! Я — твой государь, уже сейчас, и возраст тут не помеха. Я — государь, понятно тебе, и слово мое — закон и правда!.. Все это я изо всех сил пытался внушить этому крупному и сильному мужчине, на раз ломавшему любого, даже самого крепкого татя, вожака огромной ватаги, убивца, на душе которого висели десятки, а иногда и сотни смертей. Дьяк несколько мгновений пялился на меня, но затем неуверенно покосился на своего помощника.
— Вы это… ваше величие, нельзя же… а ну как озоровать пойдет… он же четырех боевых холопов…
— Ты, — я повернулся к подьячему, — бегом к караулке. Зови стрельцов! Пусть берут только бердыши.
Тот бросил ошеломленный взгляд на своего начальника, но Микула все еще пребывал под моим воздействием и не обратил на вопросительный взгляд помощника никакого внимания. Поэтому, выждав несколько секунд, подьячий молча положил плеть и устремился к лестнице.
— Ты, — повернулся я к Микуле, — хватай его и иди за мной. Потому как явлено нам чудо великое. Господь душу этого татя отворил и милость ему явил немыслимую.
Дьяк открыл было рот, пытаясь что-то возразить, но я не дал ему заговорить.
— Бери, я сказал! Кто ты, чтобы спорить с Господом нашим?!
Дьяк суетливо дернулся и, поднатужившись, взвалил на плечо гигантскую тушу Немого татя…
Стрельцы встретили нас уже перед самой Соборной площадью.
— Это кто здесь… — грозно начал десятский, но я не дал ему продолжить:
— Молчи, стрелец! Ибо не я сейчас приказываю тебе, а сам Господь велит нам всем исполнить волю его!
От такого заявления стрельцы пришли в некоторую оторопь и послушно последовали за нами. Тем более что идти было уже недалече.
— Бросай, — приказал я Микуле, когда мы вышли в центр Соборной площади.
Он послушно сбросил Немого татя с плеча, отчего тот даже не крякнул.
— Нож. — Я протянул руку в сторону.
— Царевич, — снова начал дьяк, — нельзя…
— Вы! — резким выкриком оборвал я ростки неповиновения, оборачиваясь к стрельцам. — Встаньте вокруг и возьмите бердыши на изготовку. — И снова тряхнул рукой. — Нож мне!
В следующее мгновение мне в руку легла рукоять ножа. И я, ни секунды не колеблясь, шагнул к Немому татю…
Я его порезал слегка, ну очень уж туго он был увязан, а у меня не было времени тщательно распутывать все узлы. В любой момент стоящие вокруг меня люди могли выйти из ступора, в который мне, во многом чудом, удалось их загнать. Но я успел разрезать веревки…
Немой тать разогнулся. Все вокруг невольно подались назад, а стрельцы крепче стиснули бердыши. Уж больно огромен и страшен он был. Я же спокойно смотрел ему в глаза. Ну же, парень, ты же знаешь, что я твой последний шанс, ты же почуял это еще там, в пыточной, ну же, давай… давай… И он меня не подвел. Немой тать рухнул передо мной на колени и, упершись головой в носки моих сапог, тихонько завыл.
— Нет, — громко заявил я, — не проси. Я тебя простить не могу.
Я сделал паузу, собираясь с силами, потому что, несмотря на довольно позднее время, на Соборную площадь высыпал кое-какой народ: припозднившиеся челобитчики, дьяки, монахи и насельники Чудова монастыря, патриаршие служки, я даже заметил нескольких бояр, хотя им-то уж сам бог велел давно разъехаться по своим подворьям. И я должен был сыграть очень убедительно, потому что, в отличие от тех, кто стоял рядом со мной, все остальные не находились в ступоре. Но и они тоже должны были проникнуться. Иначе…
19
Боевые холопы — профессиональные воины, вся служба которых заключалась именно в войне. Этакие русские мамелюки. В то время служилое дворянство обязано было с определенной площади земли выставить определенное число вооруженных воинов, существенную их часть и составляли боевые холопы.