Страница 37 из 37
В комнате повисла молчание. Павленко вновь налил себе коньяку, Рыбаков молча смотрел на него и думал о чем-то своем, а Нарышкин, наконец, присел на стоявший возле входа табурет, и, прислонившись к дверному косяку спиной, спросил:
— А как ты все это время уживался со своей совестью?
Павленко поднял на него глаза и, грустно улыбнувшись, ответил:
— А кому нужна эта совесть и что это такое вообще?
Он вновь глубоко затянулся сигаретой и, выпустив изо рта кольца дыма, спокойно продолжил:
— Недавно слышал одну мудрую фразу — «в ноябре 1917 года отменили веру, а в августе 1991 года отменили совесть».
Он выжидающе посмотрел на офицер, но не дождавшись реакции, добавил, — по-моему, очень емко и правильно сказано После развала Союза такое понятие, как совесть уже никого не волновало. Каждый руководитель воровал то, за что отвечал и, заметьте, никого за это не посадили. Наоборот, бывшие казнокрады и расхитители стали уважаемыми людьми и сейчас правят государством. А нас, военных, тогда сделали бессловесным быдлом. Даже зарплату не считали нужным выплачивать. А вы говорите о совести. Это атавизм по нынешним временам.
— Знаешь, Слава, может в другой ситуации я бы с тобой согласился, но у меня другие понятия, — перебил его Рыбаков, — Совесть нельзя отменить. Если она у человека есть, то она всегда будет оставаться основным мерилом в его жизни. Если ее нет, то человек найдет кучу аргументов, чтобы обосновать свою подлость. У меня в Чечне от рук боевиков погибло трое друзей, с которыми я учился в училище. Не важно, что в последнее время мы жили в разных государствах. Для меня они были гораздо ближе, чем некоторые нынешние соотечественники. Поэтому лично я, ни за какие бы деньги не стал помогать их убийцам. Для меня они до конца жизни будут врагами, независимо от политических игр наших руководителей. У тебя, я думаю, тоже остались где-то в горячих точках однокашники, но для тебя, как я вижу, это не помеха. Ты живешь по принципу — деньги не пахнут, а они еще как пахнут. Порой, даже очень сильно воняют.
Не успел он закончить свои рассуждения, как в комнату вошли Парамонов и двое следователей военной прокуратуры.
— Павленко Станислав Николаевич? — спросил высокий майор в военной форме, обращаясь к Павленко.
— Так точно, — обреченно ответил тот.
— Одевайтесь и следуйте за нами, — твердым голосом произнес следователь.
Нарышкин и Рыбаков стояли на безлюдной улице и долго смотрели в след уходящему УАЗу военной прокуратуры.
— Ты, знаешь, Витя, когда работал по этому турку, был какой-то азарт. А сейчас, когда все закончилось, то ожидаемого удовлетворения не испытываю, — поделился своими ощущениями Нарышкин.
Рыбаков помолчал около минуты и ответил:
— Видимо, на это есть две причины. Первая, это то, что турок оказался для нас недосягаем. Он уже в море и теперь вновь пропадет на несколько лет, а может, и вообще больше не появится в нашей стране.
— А вторая причина? — перебил его Нарышкин.
— А вторая, эта наша профессия. Мы служим государству, приносим ему пользу, но, к сожалению, далеко не всегда приносим радость людям. Нас могут терпеть, но любить никогда не смогут. Так уж устроен мир. По сути, мы волки, которые убирают из стада самых больных и слабых особей. Стадо оздоравливается, но, при этом, волка еще больше боятся и ненавидят. Поэтому не расстраивайся, нашу работу тоже должен кто-то делать.
— Мне поздно расстраиваться, большая часть жизни уже позади, — засмеялся Нарышкин, — Давай лучше, Волчара, завезем Михалычу его микрофон и где-нибудь выпьем по сто грамм, а то я на бутылку коньяка у Павленко не мог спокойно смотреть.
Они засмеялись и поспешили к машине.