Страница 11 из 102
— Берсенев. Берсенев... — повторял он. И вдруг громко выкрикнул: — Берсенев я! Поняла? Иван Андреевич! А никакой не Серж! Сергей Петрович Оленев не существует сорок лет! Я забыл эту фамилию! Не Оленев, а Берсенев сорок лет ревизует сберкассы! Это я, я — Берсенев — работал все эти годы, не давая ни себе, ни людям вспомнить об Оленеве! Дворянин Оленев, офицер, сгинул под Новороссийском. Ведь ты помнишь, Нина, помнишь, как я рассказывал тебе?
Он схватил сестру за руки и говорил торопливо, словно боялся, что его перебьют и он не сможет выговориться.
— Штаб нашего корпуса был в особняке на окраине Новороссийска. Мы всегда занимали какой-нибудь особняк. Бой в городе шел яростный. А для меня он был последним. В особняк угодил снаряд, и меня контузило. Сколько я там провалялся — не знаю. Очнулся в лазарете. Я понял это потому, что кругом были раненые, искалеченные, стонущие люди. А в общем-то это был огромный сарай... Вскоре нас начали сортировать для отправки по госпиталям. Подошли ко мне. Спрашивают фамилию. Ну, как я мог ответить? Как? Назвать себя? Меня, наверное, на месте пристрелили бы. Ведь я понял, что нахожусь не у своих... И вдруг хриплый голос: «Он, товарищ фершал, контуженный, глухой... Вот его документы. Берсенев он. Иван». Я молчал. А мысли опережали одна другую. Видимо, наши, считая меня убитым, сорвали с меня погоны и забрали подлинные мои документы, чтобы красные не опознали, какую птицу они подстрелили... А может, и по-другому было. Ни серебряного портсигара, ни часов у меня не оказалось. Ни сапог, ни шинели... Портмоне с деньгами тоже не было. Перстень уцелел — наверно, снять не смогли... А в задний карман галифе не сунулись, видимо, потому, что документы мои были в кармане гимнастерки. Но там, в галифе, был мой пистолет и те бумаги... Я понял, что мертвый Берсенев спас меня. Я молчал, пока меня лечили. После? Тоже молчал. На Кавказе мне больше нельзя было оставаться. Меня многие знали в лицо. Могли опознать и выдать. В Петрограде знакомых было еще больше. Вот тогда я и решил, что сумею затеряться в Москве. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову искать меня в самом центре России. Случайные встречи я в расчет не брал: мало ли в конце концов похожих людей!
Он передохнул и продолжал:
— Я выработал себе верный план. Я продумал его во всех мелочах. Но беспокоило меня одно: как поступить с Калерией? Берсенев — не такая уж распространенная фамилия, чтобы Калерия не отыскала брата. Наверняка она что-то предпримет. И тогда я решил сам написать ей. Написать от имени Ивана. Решил сам разыскивать ее. Мои письма остались без ответа. Из розыска пришла открытка, что такая гражданка по указанному адресу не проживает. На какое-то время я успокоился. Ты знаешь, Нина, как я привыкал к новому имени... Много лет я не отзывался, когда называли фамилию Берсенев, всякий раз оправдываясь контузией. Но после того как я очнулся там, в лазарете, я ведь ни на одно мгновение не терял слуха! Да, я всегда все слышал. Но фамилия Берсенев напоминала мне, что я живу чужой жизнью, что я делаю все время то, что, может быть, делал бы этот рассудительный тихоня, несчастный братец моей нареченной... Я сказал — тихоня. Но он не был тихоней! Нет! И вряд ли он стал бы ревизовать сберкассы...
Он было умолк, но вдруг выкрикнул:
— Сорок лет! Боже! Сорок нескончаемых лет!.. Так кто же, кто, я тебя спрашиваю, смеет перечеркивать их?!
Сестра высвободила свои руки из его больших ладоней.
— Не кричи, — сказала она спокойно. — И не волнуйся зря. Может быть, просто кто-то над тобой подшутил. Или кто-то ищет с тобой связи...
— Связи? Да на кой черт я кому-то сдался! Из наших никто не знает, что я Берсенев. Оленева давно похоронили. Я же все эти годы был нем как рыба... Нет, Нина, и шуткой тут тоже не пахнет.
Он опустился на стул с высокой спинкой, откинул назад голову, прикрыл глаза. Потом резко вскочил.
— Где конверт?
Сестра подала.
Он сунул его почти под самую лампу под низким абажуром.
— Опущено в Москве. В центре...
— Ну и что?
— Докопались...
— Может, Калерия?..
— Нет. Это — вексель. Пора платить.
— Уезжай.
Иван Андреевич криво улыбнулся.
— От Оленева или от Берсенева? — спросил он тихо.
— Все равно, — сказала сестра. — Пройдет время, и все уляжется. Помнишь, какой-то чудак разыскивал Берсенева в тридцать восьмом? Ты же убедил его, что он ошибся...
— Время уже прошло. Если эта бумажонка оттуда, — Иван Андреевич помахал в воздухе крупным указательным пальцем, — никакие километры меня не спасут. У них, наверняка найдется моя фотография... Надо ждать здесь. Им, видимо, тоже хочется, чтобы я поскорее засобирался в дорогу... Но я этого не сделаю. Нет! Доказать, что я не Берсенев, не так-то просто.
Он походил по комнате, остановился и пристально посмотрел на сестру.
— Это счастье, что ты мне родная только наполовину и никакого отношения к фамилии Оленевых не имеешь, дорогая Нина Алексеевна... — проговорил он и захохотал.
Сестра отшатнулась и сразу словно съежилась.
— Господи... — прошептала она еле слышно.
— Не бойся. Ни один волос не упадет с твоей птичьей головки. Только спрячь свою кислую мину и веди себя как всегда. — И, подумав, добавил: — До сих пор без посторонних я разрешал тебе называть меня Сержем. Теперь это имя ты должна намертво забыть. Поняла?
Нина Алексеевна безмолвно кивнула.
За ужином, который сестра собрала, как всегда, тщательно, Иван Андреевич повторял одну и ту же фразу!
— А все-таки жаль...
Спать легли рано.
Чтобы успокоиться и забыться, Иван Андреевич принял снотворное.
Утром он ушел на работу, не зайдя в комнату сестры, как делал обычно.
Дверь за ним захлопнулась, и Нина Алексеевна встала, чтобы наложить цепочку.
В раздумье она постояла некоторое время в прихожей, потом решительно направилась в комнату брата. Справа, на стене, над письменным столом висел отрывной календарь. Число на нем было вчерашнее. Нина Алексеевна оторвала листок, подошла к свету и прочла:
«40 лет со дня освобождения города Грозного от деникинских банд».
— Та-ак... — протянула она в раздумье вслух. — А при чем здесь Новороссийск? При чем Берсенев?
СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
Кончился метельный февраль. Над очищенным от снега асфальтом курилась последняя поземка. Набухшие сыростью ветки деревьев с каждым днем становились более гибкими. На Чистопрудном бульваре возле небольших прозрачных луж резвились крикливые воробьи. По трамвайным рельсам днем текли медленные ручейки, и трамваи по ним катились как-то особенно мягко. По дорогам машины разбрызгивали комья грязного, дряблого снега. Бульвар, улицы, переулки — все было наполнено пахучим светом, какой приходит в Москву только в предвесенние солнечные дни.
С очередной ревизии Берсенев шел привычной «длинной дорогой». Он шагал широко, казалось, ничего не замечая вокруг. Но вот он остановился, медленно повернул лицо к солнцу, прикрыл веки и глубоко, шумно втянул в себя воздух. Несколько минут он простоял так и все не мог надышаться.
Весь месяц он ждал. Чего? Он и сам не знал. Вслушивался в каждый шорох в квартире, невольно всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, встречавшихся на лестнице, в подъезде, возле дома, на улицах. И ничего не предпринимал.
Жизнь текла своим чередом, если не считать того, что сестра перестала называть его по имени и, обращаясь к нему, говорила какие-то безликие фразы, четко и медленно выговаривая слова, словно долго обдумывала их. А сегодня утром, раздельно произнося каждое слово, она вдруг сказала:
— Иван Андреевич, я хочу уехать.
— Куда? — быстро спросил он.
— На юг. Там легче снять комнату. Я рассчитала: денег мне хватит...
Он сразу представил себе, как входит в пустую квартиру, как наваливается на него тишина.
— Нет! Нет, Нина, не бросай меня!
Такой беспомощной интонации в его голосе Нина Алексеевна никогда не слыхала. Она заплакала. Он подошел, поцеловал ее руку и сказал: