Страница 82 из 125
– Меня устраивает.
– Тогда деньги вперед.
Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было видно, он надеялся: я уеду. У него были колючие голубые глаза – как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться, совсем уже привык к этому, а тут новый человек!
Правда, назвать мизантропом я тоже его не мог. В конце концов, обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из «Гринпис», он сам предложил мне не чего–то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.
2
Несколько дней я попросту отсыпался.
Спал я чаще всего в домике, повисшем над крутым обрывом. Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь. И горячий душ в домике действовал.
Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.
Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда–то, миллион лет назад, по таким тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.
Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что там так повлияло на доисторических придурков, на мой взгляд, все они и сейчас могли наслаждаться глубинами. Нет, они зачем–то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно – во тьму океана, во тьму придонных теплых течений.
К черту!
Выбравшись на сушу, мы с большим энтузиазмом построили вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн – кажется, уже ничто не связывает нас с прошлым, лишь океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.
Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет на следующую страницу, я просто слушаю вечность – она не молчалива.
Слова Беллингера впервые дошли до меня по–настоящему. В конце концов, я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.
Но сейчас я понимал Беллингера.
Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец и датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по крайней мере, ждала позади только смерть, но они повернули…
Значит ли это, что, слушая вечность, Беллингер тоже не находил утешения?
Небритый Пан, возможно, тоже думал о вечности, правда, в его представлении она выглядела несколько странно.
– Я из Трансильвании, – сказал он как–то. – Это в Европе, точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали о смешении языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует. А вас?
– Нисколько, – поддержал я его.
Моя профессия (профессия Л.У.Смита) тоже его не заинтересовала. Перевозки? Скучно. Перевозки это не путешествия. Он когда–то много путешествовал. Он и теперь готов мотаться по свету, но деньги… Кажется, их здорово недоставало Пану. Когда–то он прогуливался и по Лексингтон–авеню, и по Берри–бульвару, когда–то он не путал кабаков с Эймори–стрит с кабаками Коул–факс–авеню, но все это в прошлом.
«Господи, господи, господи, господи…»
Голос Джека звучал все глуше, я загонял свои воспоминания в самый дальний подвал подсознания; голос Пана помогал мне.
«Сделай мне больно…»
Я мучительно вытравливал из себя прошлое.
Никто мною не интересовался, никто мне не звонил – Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам – кто еще полезет в такую глушь? Днем пляж, сидение на ветру – бесцельное, исцеляющее; вечером бдение в баре – разве не этого я хотел? Разве я и Джек не жили всегда по своим законам?
Пан, кажется, руководствовался тем же.
Небритый, хмурый, склонный к выпивке, иногда он вдруг оставлял меня и отправлялся в городишко, похожий, по его словам, на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет. Самое удивительное, он подолгу копался в этих газетах.
– Видели наши дороги? – спрашивал он, наполняя джином стаканчики. – Ветер, скалы, справа обрыв. Когда я проезжал тут впервые, – сказал он, чуть ли не хвастливо, – я даже подбадривать себя не мог. Глоток джина, он у меня в глотке застревал. Сам не знаю, чего так пугался.
– А теперь? Пан ухмыльнулся:
– Теперь я себя подбадриваю.
3
Белые облака…
Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они вдруг таяли и вдруг возникали, вспухали над колеблющейся водой; меня убаюкивала их нескончаемость, их доисторическая белизна, ведь такими они были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни; такими они проплывали над раскачивающимся «Мэйфлауэром», над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.
Мне ли не знать?
«Господи, господи, господи, господи…»
Я, кажется, приходил в себя. Путаница в голове пока что не упростилась, но жалобы Пана я уже понимал.
– Я из тех, кто никто да не будет богатым, – жаловался Пан. – Того, что у меня есть, хватит на старость, но на большее рассчитывать нечего.
– Выглядите вы крепко.
Я не утешал его. Мне было наплевать, как он выглядит, но для своего возраста он действительно выглядел неплохо.
Пан скептически поджимал тонкие губы:
– Может, я и не выгляжу стариком, но в Индии мне уже не побывать. Будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.
– Почему именно туда?
– Не в Антарктиду же, – его голубые глазки посверкивали. Он был доволен, что я его слушаю. – Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.
– Что–то вроде кругосветного путешествия?
– Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло по свету. Но если мне нравилось место, я пытался его обжить. Я не квакер и не болтун, у меня свой взгляд на мир.
Я кивал.
Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон – фон живой человеческой речи. Не так впечатляет, как океан, но, в общем, греет.
– Почему в Индию? – вспомнил он мой вопрос. И хмурился: – Страдание очищает. Вид чужих страданий очищает еще лучше. Я до сих пор рад, что я не индус. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что завтра ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус рождается на мостовой и на мостовой умирает.
– И никаких других вариантов?
– Наверное есть, но они исключение.
Он повторил:
– До сих пор рад, что я не индус. Ради этого стоило съездить в Индию, правда?
Я кивал.
– Страдание очищает. Страдание определяет кругозор. Человек, видевший Индию, мыслит совсем не так, как человек, никогда не покидавший какой–нибудь городишко вроде нашего.
– Наверное.
Взгляд Пана остановился на газетах, беспорядочно разбросанных по стойке бара.
– Есть люди, не бывавшие в Индии. Это не криминал, – он покосился на меня, – но кругозор таких людей сужен. И таких людей, к сожалению, большинство. Они не знают что с чем сравнивать, а потому они не умеют ценить жизнь.
– Вы так думаете? Только поэтому?
Пан усмехнулся.
Его колючие голубые глаза выражали некоторую усталость, знак того, что он почти накачался:
– Каждый день мы читаем о самоубийствах. А аварии на дорогах? А рост преступности? Разве станет человек, умеющий ценить жизнь, мчаться на красный свет или стреляться на глазах у приятелей?
– Бывает и такое?
– Еще бы! – он вновь наполнил стаканчики. Он, пожалуй, не отдавал отчета, сколь справедливы его слова. – Вместо того, чтобы ехать в Индию, отправляются к праотцам. Только что о таком придурке писали в газетах. Собрал людей на пресс–конференцию, а сам пустил себе пулю в лоб.
Пан колюче уставился на меня:
– Почему он так сделал?
– Наверное, не бывал в Индии.
– Верно? – Пан обрадовался. – Вы умеете отследить мысль. А смешнее всего то, что придурок, пустивший пулю в лоб, запросто мог смотаться в Индию, средств у него хватало.