Вкус смерти

Бурый, не ожидавший толчка, потерял равновесие, начал заваливаться на спину. Чтобы придать ему ускорение, Шуршалов наподдал в подбрюшье коленом.

Бурый задохнулся, на мгновение завис над обрывом. Шуршалов толкнул его от себя и сам плашмя упал на землю.

Боевик полетел вниз головой, за ним с откоса, громко шурша, покатилась галька и глина.

Все это произошло столь стремительно, что Бурый не успел откинуть гранату. Она взорвалась в его руке. Тяжелые осколки пролетели над головой Шуршалова. Сверху посыпалась хвоя и желтые прозрачные чешуйки сосновой коры.

— Не умеешь в воду пердеть, не пугай раков, — сквозь зубы процедил Шуршалов и, не глядя под обрыв, схватил свой автомат.

…Пермяков аккуратно подвел мушку к левой лопатке Белого, который сидел в засаде на левой стороне шоссе. Когда на лугу простучал пулемет, Пермяков нажал на спуск. Выстрела не последовало, такое случается только в кошмарах, нередко преследующих военных, побывавших в бою: на тебя нападет противник, ты хватаешь верный «Макаров» («Калашников» или ТТ), жмешь на спуск что есть сил, крючок ватно утопает, а оружие тупо молчит, не желая стрелять. И чужой уже рядом, его нож оказывается у твоего беззащитного горла…

Первым желанием было обвинить в неудаче кого-то другого. «Чертов Чумак! — подумал Пермяков с искренним возмущением. — Никому верить нельзя, кроме себя самого». Однако мысль мыслью, но руки привычно обследовали оружие, ища неисправность. И вдруг… что это?! Холодный пот жаркого стыда окропил лоб. Затвор автомата был заблокирован предохранителем. От волнения перед началом боя Пермяков забыл перевести рычаг в положение «огонь».

Чувство стыда оказалось настолько острым, что минуту, не меньше, Пермяков приходил в себя от пережитого унижения. Потом вскочил и бросился вдогонку за бандитом, который скрылся за соснами…

На опушке Белый увидел преследователя, на миг задергался и вскинул автомат. «Узи» захлебнулся в длинной очереди. Пермяков прыгнул в сторону, как футболист, пытающийся перехватить мяч, который летит в правый нижний угол ворот. Лужа, в которую плашмя плюхнулось его тело, плеснулась в стороны каскадами брызг. Струя, рванувшаяся из-под груди, угодила в подбородок, забрызгала грязью лицо.

Упав, Пермяков перекатился влево, сквозь зубы матюкнулся, вынул из подсумка гранату, зубами выдернул чеку и затаился. Снова прогрохотала очередь, такая же заполошная, что и первая.

«Не любишь? — про себя подумал о противнике Пермяков. — Это уже хорошо».

Он понял, что боевик ведет огонь, не видя цели, лишь для того, чтобы взбодрить себя, отогнать выстрелами чувство страха и одиночества.

В тишине между очередями, когда, по предположению Пермякова, противник перезаряжал автомат, он быстро приподнялся и метнул гранату.

Но Белый уже сорвался с места. Он летел через лес, не разбирая дороги. Стойко дерутся за правое дело, у бандитов первое стремление при шухере побыстрее смыться.

Еще вчера Белый считал, что ему нечего терять, что у него — эстонца, как и у латыша — все богатство, что хер да душа, что даже самая небольшая добыча сделает его богаче в сто раз; но теперь он понимал — Железный втянул всех их в настоящую беду, что зеленые хрустящие бумажки с портретами заморских президентов для них так и останутся призраками, а настоящее — это русские, преследующие его и остальных по пятам.

Белый уже понял: противник превосходит его по всем статьям — по смелости, ловкости, выносливости и мыслит четко, по-военному. Когда Белый лупил из автомата почем зря и спалил до конца весь свой невеликий боезапас, русский отмалчивался, да и теперь не стреляет, ждет удобного момента, чтобы сделать последний выстрел.

Белый бежал, не помня себя. Ему даже не хватило догадливости остановиться, замереть на месте, подняв руки: авось пощадят, возьмут в полон. Страх подкатил к горлу тугим комком, не давая возможности здраво мыслить. Тонкие ветви хлестали по лицу. Паутина липла ко лбу, рождая неприятное ощущение и противный зуд. Впереди из-за деревьев сквозь завесу водяной пыли светилось небо. Там лежало спасительное болото. Белый бежал к нему в надежде, что русский не сунется в гнилую трясину. А он, а он — помоги господи добежать! — окунется в нее с головой и с ходу будет ползти, ползти, пока хватит дыхания и осока скроет его от врага.

Белый бежал, слыша, как позади него гремели выстрелы: гугнявые израильские из автоматов «узи» и дробные сердитые из какого-то другого оружия. Там, откуда он умчался, случилось то, чего Железный, а вместе с ним и все они предполагали меньше всего. Русские перехитрили их, подловили и теперь торжествуя, торопили победу.

До болота оставалось совсем немного. Белый несся как волк, преследуемый собаками: прорывался напрямик через кусты, перепрыгивал через валежины. Автомат, который без патронов оказался ненужным, он зашвырнул в сторону и теперь судорожной хваткой жал в руке гранату — последнюю надежду на избавление от преследователя.

Белый уже видел зеленую сочную осоку на кромке болота. Обогнув сосну, он взмахнул перед собой рукой и через плечо швырнул назад, как мячик в игре, увесистую картофелину гранаты. В то же мгновение негромко тутукнул автомат Пермякова.

Ни взрыва своей гранаты, ни чужого выстрела Белый уже не слышал. Пуля ударила ему в затылок, с невероятной силой толкнула вперед. Нога зацепилась за красный корень сосны, змеившийся по берегу болота. Со всего маху Белый рухнул лицом вперед в гнилую воду, и ее темная гладь окрасилась кровью.

Подобрав чужой автомат, Пермяков бросился влево, где увидел фигуру выскочившего на поляну у трясины человека…

Прасол хлопнул дверцей и выскочил наружу. Не было ни страха, ни отчаянной смелости. Выстрелы, словно пропущенные через вату — негромкие щелчки ударяющихся о ветровое стекло машины майских жуков. Зато он отчетливо слышал свое собственное дыхание — напряженное, свистящее, будто у задыхающегося астматика. Прасол не глядел по сторонам. Он знал — его ребята делают дело как надо и контролировать их нет нужды. Все продумано, обговорено, проверено. Перед ним маячила лишь спина Железного — его почерневшая от пота между лопаток рубашка. «Быстро он сопрел», — подумал Прасол.

Железный бежал, не оборачиваясь. Лишь временами из-под его левой руки вырывалось оранжевое пламя. Бандит на ходу стрелял из-под мышки, не пытаясь даже прицеливаться. Такие выстрелы действуют только на нервных. Прасол не послал в ответ ни одной пули. Он знал: его молчание сбивает Железного с толку, заставляет нервничать, злиться.

Генеральский китель с чужого плеча мешал. Прасол на ходу сдернул его и отшвырнул в сторону. Бежать, однако, легче не стало: бронежилет сковывал движения, давил на грудь.

Не желая, а точнее, боясь рисковать жизнью своих подчиненных, Прасол запретил им игру в лихих удальцов. Но рисковать собственной жизнью ему запретить никто не мог. Его давно интересовал Железный. Было ясно, что фигура это не простая, с большими связями в криминальном мире Прибалтики и, что вполне вероятно, — со связями в эстонских государственных структурах. И вот теперь, когда Железный остался почти безоружным (может, и есть еще нож — это не страшно), Прасол решил взять его живым. Ко всему, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы загнать противника до изнеможения.

Под ногами захрустела каменная крошка. Прасол не заметил, как они выбежали на берег. У самого уреза воды Железный неожиданно запнулся, нелепо взмахнул руками и со всей силы плюхнулся вниз лицом на камни берега.

— Кто?! — заорал Прасол и обернулся. Метрах в двадцати позади него с автоматом, который еще не успел опустить, стоял Пермяков. — Зачем?!

— А затем, — старший лейтенант, еще не отошедший от горячки боя, зло щурился, — чтобы никто не нарушал приказ. Было сказано: стрелять на поражение. Без предупреждения. А вы, товарищ полковник?!

— Ну, твою майло, Пермяков! Ну, уел!

Прасол махнул рукой, сел на пригорок и стал развязывать лямки, крепившие бронежилет.